Мордехай Рихлер - Версия Барни

— Как, ты сказала, ее фамилия?

— Гринберг. Тебя познакомить?

— Нет. Пойдем потанцуем.

— Смотри, бармен тебе что-то сказать хочет.

— Ах, да. Я же велел ему, если возникнут проблемы… Извини. Я на минутку.

— Кончился первый период, — сказал бармен. — Наши ведут три — ноль. По голу у Жоффриона [Жоффрион забил на четырнадцатой минуте. Атаку подготовили Бэкстрем и Харви. — Прим. Майкла Панофски .] и у Джонсона. [Джонсон забил на семнадцатой минуте с подачи Бэкстрема. — Прим. Майкла Панофски .] У их вратаря уже поджилки трясутся.

— Да, но боюсь, как бы наши не перешли теперь к обороне — «Кленовые» сейчас как нажмут! Маховлич и Дафф могут еще здорово наломать нашим бока.

Вырулив с невестой в круг танцующих, я всячески старался вести ее так, чтобы оказаться ближе к Мириам, танцевавшей с Макайвером. Подобраться удалось вплотную, я даже аромат почуял; вдыхал, запоминал. «Джой» — причем самая чуточка, легкий намек, по одному прикосновению к вискам, под коленками и к подолу платья, как я узнал впоследствии. Однажды, годы спустя, лежа с Мириам в постели, я вылил рюмку коньяка ей на грудь, стал слизывать и говорю: «Ты знаешь, если бы тебе, коварная, действительно хотелось завлечь меня в сети прямо в ту мою свадебную ночь, тебе следовало не "джоем" прыскаться, а Эссенцией Мясной Коптильни. Возбуждает до безумия, а главное, все под рукой — ингредиенты продаются в "Кулинарии Шварца". Я бы все смешал, аромат нарек бы "Нектаром Иудеи" и взял копирайт на название». А тогда, на свадьбе, я с разгону налетел на Мириам, сказал «Извините», и тут Вторая Мадам Панофски говорит:

— Чтоб я не видела больше, как ты бегаешь узнавать у бармена счет матча. У нас сегодня свадьба или что? В конце концов, это оскорбительно!

— Я больше не буду, — соврал я.

— Твой папочка подсел к столу рабби. О, мой бог, — простонала она, подталкивая меня в ту сторону. Но было поздно. За длинным столом сидело человек двенадцать, в том числе рабби с женой, Губерманы, Дженни Рот, доктор Мендельсон с женой, кто-то еще, кого я не знал, и все пребывали в полном шоке, а пьяного Иззи Панофски неудержимо несло.

— Вот когда меня на мораль бросили, — во всю глотку вещал он, — тут я их поближе узнал, понял, стал' быть, что такое мадама. Некоторые прямо такие — о! — парижанки и очень даже ничего. А девушек в каждом заведении бывало человек по двадцать, двадцать пять, не меньше; ты приходишь, мадама открывает дверь и говорит: «Les dames au salon» — понятно, да? — и они все выходят, выбирай, кого хошь.

— Разрешите напомнить вам, что за столом присутствуют женщины, — сказал рабби своим приторным голоском.

— Да ну? Мне кажется, им уже больше двадцати одного. И это еще мягко сказано! Шучу, шучу, девочки. Всю ночь никто из нас не выдерживал, это ж такой, понимаашь ли, хоровод начинался, такой калейдоскоп — вы меня поняли, да? А в некоторых из этих борделей даже и мебель имелась приличная.

— Папа, можно тебя на два слова?

— Грязь? Да вы с ума сошли! Рабби, вы могли бы там кушать с пола! А какие кровати — о! — и всех, знаете ли, систематически… Вы меня поняли, да? А в комнату дают такой большой кувшин, таки они его тебе там первым делом моют!

— Папа, невеста хочет потанцевать с тобой.

— Что ты меня перебиваешь!

— Прошу прощения, — сказала жена рабби, вставая из-за стола; за нею неохотно последовали еще две дамы.

— Между прочим, в те времена это стоило доллар за палку, а всякое там мыло, полотенце и тому подобное было за счет девчонки, так что сплошь и рядом она вроде и поработала, а все равно остается должна заведению. Потом еще разносчики разные там ходили — хитрованы, — по ходу дела продавали всякую всячину. Кстати, доктор, как, вы сказали, ваша фамилия — Мендельсон?

— Бесси, ну иди же сюда, с тобой хотят потанцевать.

— Постойте, постойте… ну да, Шмуль Мендельсон! Мы звали его Стоячок, потому как — хотя что я буду вам объяснять? — подмигнув, осклабился мой отец. — Был такой один разносчик. Не ваш ли папаша?

— Иду-иду, — отозвалась Бесси.

В конце концов я все же поднял отца со стула и препроводил в бар, где сразу же спросил бармена о счете второго периода.

— Одну Жоффрион пропихнул между ног Бауэра, а потом еще одну заколотил Бонен. [В действительности счет увеличил сначала Палфорд — на пятой минуте; ассистировали Армстронг и Брюэр. Бонен забил на десятой минуте в составе тройки с Анри Ришаром и Харви, что же касается Жоффриона, то он тоже забил, но лишь на двадцатой минуте, а помогали ему Бэкстрем и Джонсон. — Прим. Майкла Панофски. ]

— Надо же, у него уже десятая шайба!

— Все правильно. Но когда Харви удалили за подножку, Палфорд одну сквитал. Так что теперь пять — два в пользу наших.

— Я думал, они тут все будут крутые, не подступись, — говорил мне тем временем отец. — А они милые, приветливые люди, как выясняется. Нет, правда: никогда в жизни мне не было так хорошо. Что ты смеешься?

— Пойдем, пойдем, — сказал я, приобняв его. Состроив грозную гримасу, он взял мою ладонь и прижал к своему боку, где у него, оказывается, висел табельный револьвер. Тот самый револьвер, что в итоге загубит мне жизнь. Ну, почти загубит.

— Голым я больше не хожу никуда, не-ет, — пояснил он. — Вот пристанет кто-нибудь к тебе, ты скажешь мне, а уж я ему устрою продувку мозгов.

На том мы и порешили, а пока что поставили бокалы на стойку, сели рядышком — отец и сын — и потребовали дальнейшего угобжения. Бармен, однако, стоял, чесал в затылке. Зажмурился. Состроил кислую мину.

— Простите, сэр, но здесь только что были ваша жена и тесть и распорядились, чтобы ни вам, ни вам больше не наливать.

Отец вытащил из кармана бумажник, раскрыл его и показал бармену значок.

— Вы говорите с представителем закона!

Перегнувшись через стойку, я достал ближайшую бутылку «джонни уокера блэк лэйбл» и налил нам обоим виски не разбавляя.

— Где этот надутый болван? — заозирался я.

— Не надо, — сказал отец. — Такой чудесный вечер. Не сбивай меня с настроения.

Тесть обнаружился за столом на восемь человек, где он с важным видом вещал:

— «Как безумен род людской!» [246] * «Как безумен род людской!» — Уильям Шекспир. Сон в летнюю ночь. Перевод Т. Щепкиной-Куперник. — написал когда-то Шекспир, и был поразительно прав, этот Бард с Эйвона! Вот мы, например, джентльмены, — сидим здесь, ведем неторопливую беседу, размышляем о человеке и человечестве, о кратком нашем пребывании в сей юдоли скорби, обмениваемся мыслями в окружении родных и старых друзей. А ведь даже сейчас, покуда мы здесь сидим, с похвальной умеренностью вкушая благородный плод лозы, на стадионе «Форум» порядка семнадцати тысяч душ орут и беснуются, все силы своих крошечных мозгов сосредоточив на мельтешении черного резинового диска, которым перебрасываются по льду и отбирают друг у друга люди, никогда не читавшие Толстого и не слушавшие Бетховена. Уже одного этого достаточно, чтобы проникнуться отчаянием и утратить веру в человечество, не правда ли?