Мордехай Рихлер - Версия Барни

За соседним столом, тесно прижавшись, сидели двое немолодых мужчин, оба в джинсах и свитерах команды «Лос- Анджелес кингз».

— А что, это правда, — спросил один, у которого свитер был с номером 99, — что студию (название он произнес, понизив голос) продают япошкам?

— Ты знаешь, — сказал его приятель, — это только между нами, но я видел документы. Там остаются сущие пустяки — точки над «i» расставить.

— Только не говори мне, — тем временем щебетала Петула, наглаживая мое колено, — что ты какой-нибудь продюсер. Да я бы и тогда не стала приставать к тебе со всякой там работой — ты ж понимаешь, мне это даром не надо, так что не волнуйся. Кстати, как ты думаешь, сколько мне лет?

— Двадцать восемь.

— Ай, шалунишка, смеешься надо мной? Мне вроде как тридцать четыре, и часики в моем теле уже тикают: тик-так, тик-так, даже сейчас, пока мы тут сидим да друг на дружку смотрим. А ну-ка, дай на тебя взгляну. Ну, я бы сказала, что тебе вроде как года пятьдесят четыре — в таком что-нибудь духе. Я угадала?

Ни за что не желая лезть в пиджак за постыдными очками для чтения, я притворился, будто изучаю карту вин (сплошной туман), и заказал бутылку «вдовы клико» и «курвуазье Х.О.».

— Ух, какой же ты хитренький! — подтолкнув меня локтем, воскликнула она.

Мясо и латкес во мне делали свое дело, живот распирало, и приходилось изо всех сил напрягаться, чтобы не опозорить себя раскатистым пердежом на весь зал. Тут, к счастью, моей даме понадобилось в «комнату маленьких девочек», что позволило мне пустить шептунка и наконец-то вздохнуть с облегчением, сохраняя невинный вид в ответ на хмурый взгляд мужчины с подветренного столика справа, чья жена принялась демонстративно обмахиваться меню.

На обратном пути Петулу ненадолго перехватил сидевший в одиночестве молодой человек с серьгой в ухе. Я не удостоил его взглядом.

— Что ему надо? — спросил я.

— Что надо, что надо… — проворчала она, окинув меня взглядом, в котором сквозила вельтшмерц [259] Мировая скорбь (нем.). , — что всем мужикам от нас надо?

Мы стали пить шампанское (причем я себе плескал еще и коньячку); при этом я — куда тут денешься? — полез в свой кладезь специально подобранных случаев из жизни и начал без зазрения совести сыпать именами. Но она никогда не слышала ни о Кристофере Пламмере, ни о Жане Беливо, а Пьер Элиот Трюдо, которому я был когда-то представлен, отыграл вообще не в ту степь.

— А, ну тогда типа передай ему от меня, что мне дико нравятся его «Дунсбери», — ответствовала она, приняв канадского премьер-министра за американского автора газетных комиксов, тоже Трюдо, только Гарри. Подавив зевок, она добавила: — Слушай, давай типа допьем в темпе да пойдем уже в твой номер. Но ты вроде как понимаешь, конечно, что я профессиональный эскорт, правда же?

— А-а.

— Ну что ты так скуксился, малыш, — сказала она и, расстегнув защелку своей непомерной сумки, мельком продемонстрировала мне хранящийся в ней кассовый аппарат для обработки кредитных карт. — Мое агентство принимает все кредитки, кроме «Америкэн экспресс».

— А можно поинтересоваться, почем берете?

— Я не беру, а принимаю гонорар, который зависит, ну, вроде как от ассортимента с учетом фактора длительности.

Тут она снова полезла в сумку и выудила оттуда ламинированную пластиком карточку, которая удостоверяла, что у нее нет СПИДа.

— Знаете, Петула, у меня был очень длинный день. Давайте-ка просто допьем и распрощаемся. Без обид.

— Что ж, спасибо за потерянное время, дедуля, — сказала она, осушила свой бокал и направилась прямиком к тому столику, за которым в одиночестве сидел ее сутенер с серьгой в ухе.

Я подписал чек и встал, пошатываясь, так что вряд ли выглядел внушительно, когда нетвердой походкой покидал бар. Оказавшись в своем номере, я был так зол на Мириам, что не мог спать. «Вот, полюбуйся, во что я превратился, — думал я. — В моем-то возрасте болтаюсь по барам, флиртую, как дурак, с блядьми — а все из-за того, что ты бросила меня». В постель я лег с книгой Босуэлла «Жизнь Сэмюэла Джонсона» — я эту книгу беру с собой во все поездки: хочу, чтобы ее нашли рядом с постелью, если я вдруг ночью преставлюсь, — и вот, читаю: «Боюсь, однако, что, вступив в общение с Сэвиджем [260] * Ричард Сэвидж (1697–1743) — английский поэт, знаменитый главным образом тем, что его биографию написал Сэмюэл Джонсон. Упомянут, вероятно, потому, что попал под суд за убийство, но был оправдан. , давно ведущим жизнь беспутного городского гуляки, Джонсон хотя и не отступал от благих своих принципов, но все же не полностью соответствовал тому мнению, которое сложилось о нем в дни большей его простоты и праведности у его друга мистера Гектора; теперь же он, пусть незаметно и незначительно, но все же вынужден бывал предаваться излишествам, каковые причиняли значительное беспокойство его благородному уму». Тут шрифт перед глазами начал прыгать, и мне пришлось книгу отложить.

Можно было бы, думал я, усугубив унижение, получить все же некое подобие разрядки, включив телевизор на каком-нибудь из порноканалов, но такую мысль я отбросил. Вместо этого с бьющимся сердцем призвал к себе образ доброй старой безотказной миссис Огилви. Настоящей англичанки миссис Огилви, приехавшей из Кента, где ее отец держал мануфактурную лавку — то есть заведение, аналогичное тому, что у нас в колониях, где язык, по ее мнению, испорчен американизмами, принято называть магазином галантереи. Вновь я спугнул ее, влетев в спальню, где застал в позиции, которую увидеть и умереть — миссис Огилви, эту набожную прихожанку, регулярно поющую в хоре церкви Святого Иакова, я увидел в трусиках и поясе с чулками в момент, когда она задумчиво склонилась, улавливая груди чашками бюстгальтера, прежде чем застегнуть его. Нет, стоп. Для этого рановато. Я заставил видеомагнитофон своей памяти переключиться в режим ускоренной перемотки назад, чтобы начать просмотр персональной мягкой эротики с момента моего появления в то утро у нее в квартире.

Сладостная миссис Огилви, которая вела у нас уроки французского и литературы и часто читала нам вслух из журнала «Джон О'Лондон'с уикли», была взрослой двадцатидевятилетней женщиной и совершенно, абсолютно — как я думал — недоступной. А потом настало то воскресенье, когда она выбрала меня себе в помощники, чтобы красить стены и потолки в ее двухкомнатной квартирке.

— Будешь хорошим работником, — сказала она, — накормлю обедом. En français, s'il vous plaît?

— Простите, миссис Огилви?

— Работник?

— Ouvrier.

— Très bien [261] По-французски, пожалуйста… Работник… Очень хорошо (фр.). .

Мы начали с крошечной кухоньки и все то невероятно мучительное утро непрестанно друг на друга натыкались, что неизбежно в столь вызывающе тесном пространстве. Дважды тыльная сторона моей ладони случайно пробегала по ее грудям, и я боялся, как бы рука от этого не загорелась. Потом она залезла на стремянку — настала ее очередь красить потолок. Ух ты-ы!