Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)

Тезисы

Как долго, как мучительно, как страстно

Искали выразительные средства

Служители высокого искусства,

Чтоб выразить точнее, глубже, ярче

Юдоли сей плачевной содержанье!

И с каждым новым веком становились

Все выразительнее средства. Ну а цель

Из вида постепенно потерялась...

Выражали содержанье —

Да не выразили!

Сдерживали выраженья —

Да не выдержали!..

Днесь в плане выражения —

большие достижения,

но в плане содержания

заметны ухудшения —

сплошное беснование,

сиречь осатанение...

Ибо то не содержанье,

Чем исполнен здесь любой!

Ты, прости за выраженье,

Полон дряни, милый мой!..

Ибо вакуум корежит

Форму изнутри —

Посмотри, какие рожи,

Только посмотри!..

Тут частушка будет кстати,

Слышанная в детском саде —

«Сидит Ваня на крыльце

с выраженьем на лице.

Выражает то лицо,

Чем садятся на крыльцо!»

С необщим выраженьем рожи

Я скромно кланяюсь прохожим.

Но сложное понятней им.

А мы... Ничем мы не блестим.

Понятней сложное, приятней

Им площадная новизна,

Ребяческая крутизна

И велемудрая невнятность.

Cие опять прельщает их.

А мы-ста будем из простых.

Мораль из моды вышла ныне,

А православие вошло,

Уж так вошло, что все едино —

Писать об этом западло.

Пристойней славить смерть и зло.

Не зло – так боль, не смерть – так блядство

Пристойней и прикольней петь.

Пристойней тайное злорадство,

Что нам Врага не одолеть,

И что исчезнул, как туман,

Нас возвышающий обман.

А низких истин – тьмы и тьмы,

И вечно царствие Чумы.

Всего ж пристойней и приличней

Варраву выбрать навсегда,

Ведь он гораздо симпатичней

Малопристойного Христа!..

Но романтический поэт,

Безумец, подрывает снова

Благопристойности основы,

Клеймит он снова хладный свет!

Noblesse oblige и volens-nolens,

Такая уж досталась доля,

Такой закон поэту дан —

Он эпатирует мещан

Враждебным словом отрицанья,

Не принимая во вниманье,

Пропал он нынче или пан!

Вот почему нравоученья

И катехизиса азы

Во вдохновенном исступленье

Лепечет грешный мой язык.

Дрожа в нервическом припадке,

Я вопию, что все в порядке,

Что смысл и выход все же есть

Из безнадежных общих мест,

Что дважды два еще четыре

Пою я городу и миру!

Есть упоение в говне,

В нытье со страхом и упреком.

Но в этом я не вижу проку

И это не по вкусу мне.

И спорить о подобных вкусах

Готов я до потери пульса!

(Неточность рифмы знаменует,

Что автор не шутя психует

И сознает, насколько он

Атавистичен и смешон).

Что ж веселитесь... Стих железный,

Облитый злобой... bla-bla-bla...

В надежде славы и добра

Мне с вами склочничать невместно.

И пусть умру я под забором,

Как Блок велел мне умирать,

Но петь не стану в этом хоре,

Под эту дудку танцевать.

Грешно мне было б. Не велит

Мне Богородица такого.

К тому же – пусть Она простит —

Мне скучно, бес, пуститься снова

В пучину юношеских врак,

В унылый пубертатный мрак...

Гляди! Во все глаза гляди, читатель мой!..

Ну хоть одним глазком, хоть взгляда удостой!

Хоть краешком взгляни!.. Да нет же, не сюда!

Не на меня, дурак, чуть выше – вон туда!

Глаголу моему не хочешь – не внемли,

Но только виждь вон то, что светится вдали!

Блик, облик... Да не блик, не облик никакой,

Не Блок, а облака над тихою водой!

Всего лишь облака подсвечены слегка.

И ты на них уже смотрел наверняка.

Ну? Вспомнил, наконец? Ну вот они, ну да!

И лишь об этом речь – как прежде, как всегда!

О как они горят, там, на исходе дня!..

Ну, правда ж, хорошо? Ну похвали меня.

Родился в Москве, жил в Вильнюсе, где учился в средней школе № 6. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Работал наборщиком в типографии, дворником. В редакции журнала Союза писателей Литвы «Литва литературная» (в 1989 году журнал сменил название на «Вильнюс»). В 1988 году Гер стал одним из организаторов и руководителей Русского культурного центра в Вильнюсе. С 1991 года постоянно живет в Москве. Номинант премий Андрея Белого, Антибукер, лауреат премии журнала «Знамя». Член Союза российских писателей (1996).

Дебютировал как переводчик в журнале «Литва литературная». Широкую известность приобрел после публикации в журнале «Родник» (Рига) эротического рассказа «Электрическая Лиза» (1989, № 9). Рассказы, повести, очерки печатались в журналах «Вильнюс» («Наталья (Зима 1985 года)», 1993, № 8), «Знамя», «Дружба народов». Рассказы переводились на английский и литовский языки.

Повесть «Кома» вошла в шорт-лист премии Белкина за 2009 год.

Родом Кома была из Рыбинска – города, голодать в котором по определению затруднительно. Однако ж наголодалась в войну сполна, до лазоревых парашютиков, на всю жизнь испортила пищеварительный тракт селедочными хвостами. Жили они без отца, сгинувшего в тридцать седьмом, мама была учительницей французского – языка, опороченного вишистской кликой – так что вся неотмобилизованная на фронт рыба гуляла мимо их стола на соседские. А им с мамой – от селедок хвосты.

А так хотелось хлебушка в те зябкие весны – тепленького, пахучего! – так мечталось, так подсасывало, ни о чем другом вроде и думать не получалось. Но мама учила: «Не думай о себе, будет легче. Молись за тех, кто на фронте. После войны попируем». И Кома молилась, хотя до войны они с мамой были неверующие. Вплетала свою слабенькую голодную молитву в общий народный вой, растворялась в Волге народных слез и плыла вместе со всеми в рай, к победному пиршеству. И если кому невдомек, как можно в неполные восемь лет запустить свою душу в реку народную, навсегда слившись с ее током, со всеми ее стремнинами-водоворотами, тому следует поднапрячься и вспомнить, какая это текучая материя – душа ребенка. Она, душенька, подобна водице: высоко парит, глубоко журчит, в любой сосуд вливается, принимая форму сосуда. Ученые говорят, что в речной капле гомеопатическим образом хранится вся информация о реке – точно так же ребенку ведомо все, что ведомо взрослым. Даже то, что они успели забыть. Или, наоборот, еще не придумали слов. Другое дело, что у войны нет детей, только мертвые и живые. Дети вдыхают ее смрадное дыхание – и резко, непоправимо взрослеют, порой превращаясь в маленьких стариков раньше родителей. У Комы, по счастью, до этого не дошло – но к концу войны они с мамой разговаривали почти на равных. А было-то ей всего одиннадцать.