Туве Янссон - Дочь скульптора

Я знала, что ничего веселого больше не было и быть не могло, но в любом случае каждый день, до самого вечера, следовала за ними по пятам. Я не могла остановиться и брала с собой еду. Но мы не обменивались больше бутербродами. Мы ели каждый отдельно, и все сидели на равном расстоянии друг от друга. Ни один из нас не произносил ни слова.

Потом мы поднимались и шли дальше вдоль берега. Однажды она остановилась и стояла, не оборачиваясь, поджидая меня. Я тоже остановилась, так как спина ее приобрела угрожающие контуры. Быстро обернувшись, она мне что-то сказала. Впервые она что-то произнесла. Сначала я не поняла — что именно… Тогда она множество раз повторила свои слова, повторила очень громко — тонким голосом:

— Убирайся домой! Убирайся домой, убирайся домой! — говорила она. Кто-то научил ее этим словам, но звучали они чудно. Я посмотрела на свои ноги и подождала, пока она двинется дальше. Потом я снова пошла за ней.

Но однажды утром ее не оказалось. Тогда я положила свой подарок на крыльцо сарая лоцмана и спряталась. Я могла прятаться сколько угодно и ждать сколько угодно времени. Тут появился на крыльце Иеремия, нашел мой подарок и очень удивился. Он начал искать меня, а я была жутко маленькой, такой маленькой, что помещалась в его кармане.

Но мало-помалу все стало иным. Я росла, а он находил меня слишком быстро. Он даже больше не удивлялся. И в конце концов случилось ужасное. Мы играли только потому, что начали играть, и считали нелепым прекращать игру. Однажды утром Иеремия вышел на лестницу и нашел свой подарок. Он всплеснул, как обычно, руками и взялся за голову. Но потом рук не убрал, а лишь стоял, долго-предолго держась за голову. А потом подошел прямо к сосне, за которой я пряталась, встал передо мной, и, улыбаясь, уставился на меня. И я увидела, что он скалит зубы точь-в-точь, как она, и ни малейшего дружелюбия в нем уже не было. Это было так ужасно, что я помчалась изо всех сил прочь…

Я стыдилась нас целый день. Часа в три выглянуло солнце, и я отправилась обратно к заливам.

Они были у третьего залива. Он сидя выстукивал породу, а она, стоя невдалеке, смотрела на него. Она больше не мерзла, поэтому сняла шапочку и высвободила огромную копну волос, которой потряхивала, глядя на него. Затем она подошла ближе, расхохоталась и наклонилась, чтобы видеть, чем он занимается, и окутала его своими волосами. Он испугался, вздрогнул, поднялся и наткнулся на ее нос. Мне кажется, это был нос. Она чуть не рухнула на камни, Иеремия подхватил ее, и какое-то мгновение они походили на бумажных кукол. Потом она начала быстро-быстро говорить, а Иеремия, крепко держа ее, слушал.

Он был так далеко от меня, что мне пришлось кричать, иначе бы он меня не услышал, и я прокричала все, что было в моих силах. Но он лишь ушел, а она осталась и глядела на меня, а я глядела на нее. Я смотрела и смотрела на нее, пока не разглядела ее всю по кусочкам и подумала: «Ты огромная и костлявая, как лошадь, и тебя никто не сможет найти и вытащить из травы и тебе не спрятаться, потому что тебя все время со всех сторон видно! И никого тебе не удивить и не обрадовать. Ты совершенно напрасно разрушила нашу игру, потому что все равно сама играть не можешь. О, какая беда, какая беда! Никто не захочет получать твои подарки. Он не захочет их! Ты — ничейный сюрприз, ты ничего не понимаешь, потому что ты не художница»!

Я подошла ближе и сокрушила ее самым ужасным образом, заорав:

— Любительница! Ты — любительница! Ты — профан! Ты — не настоящая!

Она попятилась назад, и лицо ее сморщилось! Я не посмела дальше смотреть на нее, потому что жуткий позор видеть, как взрослый человек плачет. Так что я смотрела в землю и долго ждала. Я услышала, как она отправилась восвояси. Когда я подняла глаза, ее уже не было! Иеремия сидел на мысу и выламывал камень. Тогда я вернулась обратно к сараю лоцмана и взяла свой подарок. Это был очень красивый скелет, совершенно белый скелет птицы. Мама дала мне коробочку, которая была как раз впору, я положила в нее скелет и взяла его с собой в город.

Так редко находишь птичий скелет настоящего, белого как мел цвета!

Никому, кроме Фанни, не разрешали топить баньку по субботам. Это — единственная работа, которая ей нравилась. Целый день вышагивала она взад-вперед по вершине холма на своих худых ножках-палочках, таких же белых, как и ее волосы, и носила дрова очень медленно и всего несколько поленец зараз. По субботам Фанни была самой главной во всем заливе Вик, и потому напевала что-то однообразно и пронзительно себе под нос.

Затем баньку снесли. Остались под дождем лишь печь да полок из баньки, да дверной косяк. Лето кончилось, и мама уехала в город. Папа вращал свой шкив, а я разгуливала под дождем. Дождь все лил и лил. Луг, бурый и унылый, пахнул гнилью, и бревна от баньки валялись как попало повсюду, потому что муравьи сожрали их изнутри до основания, и хранить их было незачем.

Когда снова настала суббота, Фанни принесла дрова и положила их в печь. Она стояла и смотрела на полок баньки и на пустой проем двери и что-то бормотала себе под нос. Ее морщинистое лицо было абсолютно пустым, и глаза тоже пустыми. Я видела, что дождь растекался, словно ручейки, по ее морщинам. Она убирала увядшую листву с полка и все время что-то бормотала. Потом она ждала, пока упадет, кружась, очередной листок, и тоже убирала его. В конце концов она уселась на полок рядом с кошкой. Казалось, они сидят на сцене театра.

Я пошла на кухню, легла на дровяной ларь и слушала стук дождя по крыше, пока не заснула. Когда я проснулась, дождь прекратился. Я взяла большую красную столовую скатерть и спустилась вниз к баньке. Папа суетился у Песчаной шхеры. Фанни по-прежнему сидела на полке, но кошка убралась восвояси.

Я влезла на ведро и набросила столовую скатерть на дверной косяк, так что она свисала почти до земли. За пределами дома скатерть казалась еще более красной.

— Это занавес, — объяснила я.

Фанни что-то прокудахтала, но не выговорила ни слова.

Я сходила за гонгом и повесила его на гвозде рядом с занавесом. Затем я вынесла из дома все фонари, лампы и подсвечники и расставила их вокруг сцены. Фанни очень внимательно следила за тем, что я делала. Повсюду капало с деревьев, но дождя не было. Тучи стали такими темными, что наступили сумерки.

Когда все было готово, я переоделась принцессой Флоринной. Я нацепила на себя мамину розовую нижнюю юбку и кошкин воскресный бантик и обвязала живот зеленым шелковым галстуком.

Вернувшись, я увидела, что Фанни собрала множество яблок и разложила их кольцом вокруг театра. Они были такими золотистыми, что земля казалась по контрасту почти черной. На небо выплыла еще более темная туча, и я зажгла свечи. Трудно было заставить гореть лампы, но в конце концов и они зажглись. Фонари не хотели гореть вообще.