Владимир Глотов - Оглянись. Жизнь как роман

— Да заставьте их работать! — горячился я.

— Нельзя.

— Почему нельзя? Целые поколения живут на пособия. Есть династии, где никто никогда не работал. Перестаньте их кормить!

— Нам это невыгодно.

— Что невыгодно? Невыгодно, чтобы они работали?

— Они не будут работать.

— Как не будут работать? Заставьте! Нажмите на них.

— Тогда они возьмутся за оружие.

Вот, значит, какой расчет! Выгоднее содержать массу развращенных ленью людей, чем втянуться в конфликт с этой массой. Американцу не нужна лишняя головная боль, и он готов выдержать добавочный налог на содержание иждивенцев. Лишь бы не разжигать социального конфликта. На эти деньги лучшая часть афро-американцев учится, осваивает профессии, вливается в общество, полноценно и демократично. А худшая — деградирует.

Мой сын появился в Нью-Йорке во второй половине дня. Когда он прилетел, Марк Костаби дал ему в качестве аванса сто долларов, а менеджер, очкастая девица, объяснила, что нянек тут нет, вот газеты, подыщи себе жилье. Был уже седьмой час вечера, Антон, с русской неспешностью, пошел прогуляться, забрел в Централ-парк, вроде наших Сокольников, присел на лавочку и стал разглядывать газету, а мимо пробегали студенты и молодые преподаватели университета в спортивных костюмах, катили коляски с младенцами юные мамаши, однако начало смеркаться, эта публика исчезла и стала появляться другая, в основном черные парни, к одиннадцати парк был полностью в их власти, и Антон, будучи неприхотливым ребенком — десять лет провел на этюдах в подмосковных лесах, — ощутив тревогу, забрался поглубже в ельник, устроился поудобнее и заснул. А когда утром выбрался на аллею, по парку опять бегали молодые профессора Колумбийского университета.

Когда он рассказал, где провел ночь, на него посмотрели, как на ненормального.

— Ну, русский, ты даешь!

И объяснили, что в Централ-парке ночью нельзя появляться. Это небезопасно. Ночью парк во власти гомосексуалистов, там их тусовка.

Я побывал в студии, где работал Антон. Это трехэтажное здание с раскрашенной красной и синей краской стеной и надписью трехметровыми буквами: «Костаби». В нем и выставка картин, и офис, и студия, где создаются полотна. И понял: Антон — типичный наемник, коммандос холста и кисти. Я был обескуражен, познакомившись с технологией производства картин. На третьем этаже, в бывшем цехе, между железобетонными колоннами стояли мольберты, штук двадцать. Чтобы художники не замерзли — все-таки декабрь, — над головой у них висел агрегат, нагнетающий горячий воздух, а каменный пол был застелен паласом. Каждый художник устроил себе местечко сообразно вкусу, поляк — по-польски, венгр — по-венгерски, американцы — на свой лад. Антон — по-русски, весьма прочно, с какими-то укромными ящиками, полочками. В стороне стоял испачканный краской музыкальный центр, с грудой разукрашенных от прикосновения к ним руками в краске кассет. Кто-нибудь подходил, менял кассету, и опять грохотала американская поп-музыка.

К мольберту Антона кнопкой был прикреплен небольшой листок — эскиз на ксероксе. Он на него иногда нехотя поглядывал, но больше доверял своей фантазии. Редко в зал поднимался по винтовой лестнице Марк, двадцатишестилетний малый с чертами лица прибалта. Иногда появлялась очкастая Лиз, менеджер-разработчица, которая прежде сидела тут же, среди художников-исполнителей, но потом перешла на второй этаж — создавать эскизы. Насколько я понял, Марк вообще не прикасался к полотнам, кроме того момента, когда он подписывал их своим именем. Возможно, он и эскизы не делал — для этого существовала Лиз, — а следил за сохранением стиля.

Этот конвейер молотил и молотил с утра до вечера. Мой сын поначалу взял разгон со всей страстью, решил показать, на что он способен. За день закончил картину, на которую ему отвели неделю. Тогда его коллеги, интернациональный коллектив, популярно объяснили ему, что таким способом он больше денег не заработает, Марк платил за время, за часы, проведенные в мастерской. «Понял, русский?» — спросили его. Он, конечно, понял.

Марк Костаби зарабатывал на каждой картине тысяч по тридцать долларов, а своим наемникам платил по семь долларов в час.

— Типичный грабитель! — сказал я.

— Нет, — ответил сын. — Все нормально. Он дает работу молодым художникам. Сюда приходят даже те, кто имеет свои студии. Американцы не упустят случая заработать лишний доллар, если есть минута свободного времени. Это его бизнес, он его придумал. Молодец! Какие могут быть претензии?

Я узнал, как начинал Марк Костаби. Никому неизвестным иллюстратором он приехал в Нью-Йорк и в полной мере применил принцип этого города: хочешь разбогатеть, придумай что-то такое, чего здесь еще нет.

Каждый день в окне своей квартиры он стал выставлять новую картину. Работал с сумасшедшей скоростью, но ни разу не обманул ожидания зевак. Люди, прохожие, шли мимо и видели: опять новая!

И стали ждать, когда же он сорвется. А Марк все рисовал и рисовал.

Это было самое главное: вызвать к себе интерес. Когда Марк продал первые свои работы, он нанял художника, чтобы легче было обновлять витрину в окне. Так родился принцип его бизнеса.

Теперь он миллионер и на стене в студии висит лозунг: «Идеальный художник не рисует!»

Марк периодически меняет свои «дацзыбао». Среди прочих у него есть и такое: «Большинство художников свои идеи продают, я — за свои плачу».

Или так: «Используй натурщицу только тогда, когда закончишь картину».

Это уже служебное правило, установка для персонала.

Да, это было совсем не похоже на нас, делавших вид, что работаем, привыкших «получать» и живших годами в этом состоянии, отвратительном и одновременно счастливом.

— Так хорошие у него картины?

— Хорошие… Но плакат.

— Я тебя не понимаю.

— Попробовал бы он нарисовать руку так, что-бы она бритву просила. Живопись — это когда делаешь живую вещь, такую, что будет изменяться: завтра придешь, она другая.

— Так что же он за художник?

— О его картинах можно говорить. Это уже немало.

Я летел в Москву и вспоминал Костаби с его мечтой построить небоскреб со скоростными лифтами, ресторанами, музеями, художественными студиями, квартирами для художников, этакое жилище муз из стекла и бетона, которое, конечно, окупится и будет приносить доход. А как же иначе? Марк, объясняя, попросил, чтобы принесли ему карту, и показывал мне, где это будет: «Вот здесь, в Бруклине, на полпути из аэропорта». И я верил: этот парень, которому нет и тридцати, своего добьется. Самоуверенный, счастливый, повторяющий гордо: «Да, у меня прекрасная карьера!» Такой не российский, не близкий нам. Почему мы бедны, почему неудачливы, по чьей злой воле? Или по собственной глупости? Из-за лени? От зависти друг к другу, мешающей нам нормально жить?