Лариса Ратич - Проблемы некосмического масштаба

И вот с этой куклой он должен регулярно созваниваться и видеться? Попробовал было мамочке объяснить – где там! Кончилось, как всегда, валерьянкой и папиным приговором: «Запомни, если ты ещё раз возразишь матери, то я…»

И – дальше по списку. А список-то серьёзный; и первым делом – не даст денег. А не даст денег – не будет с чем «подъехать» к Юльке, и она снова его пошлёт. Замкнутый круг.

Ну почему, почему любая девчонка из его школы – готова на всё, но только не Юлька. Почему?! Что, что надо сделать, чтобы ей понравиться? И нет у неё никого, Димка знает. В их компании, по крайней мере, - точно. Юрка – с Анжелкой, Мамулька и Гусь – вообще сами по себе. Костя Шар не в счёт. А кроме них – у Юльки нет иных друзей. И не поймёшь её никак: то поманит Димку, то оттолкнёт. Ну где логика?

Впрочем, одну закономерность Димон всё же уловил: если ей что-нибудь надо, она ласковая. Ну и пусть, Димка и на это согласен. Если она продаётся, почему же не купить?..

А время в любом случае работает на него. И так Юлька его придерживает, потому что сынок депутата, из богатеньких, - это ясно как день. А вот когда Димон и сам по себе начнёт что-то значить, дело вообще будет в шляпе. Скорей бы!

Только б мамочка не вздумала женить его на Ленке, вот что. Ведь закидывает уже: «Ах, Леночка от тебя без ума! Вот исполнится вам по восемнадцать – надо подумать, чтоб вы были вместе». И заставит ведь, ей – недолго.

Димка, бедный, и так чуть недавно не «влетел» по полной программе. Но подумайте сами: Ленка откровенно на шею вешается; он что – железный?

Дело было на Восьмое марта, попёрся Леночку поздравлять (мамаша заставила, сама подарок купила). Ну, пошёл. А Ленка – одна дома, стол накрыла, свечи зажгла. Вырядилась в платье – ночная рубашка скромнее бывает. Ну, выпили за праздник, он и расслабился. А она – как дошло до дела, струсила. У неё, видите ли, никого ещё не было. Не удивительно: кому она нужна? Только и достоинств, что родословная хорошая. А так – рама велосипедная, плечи в два раза шире бёдер, а ноги кривые.

На такую только по пьянке и полезешь, потому и наливала.

Пришлось уговаривать, обещать и в любви признаваться. Всё равно долго ломалась! Он хотел было уже плюнуть, но она в конце концов решилась, сдалась. И, самое смешное, - почему? Вдруг говорит: «Димочка, как ты думаешь, ведь в журналах не пишут, что ранний секс – это плохо, а просто рассказывают, что надо быть осторожными, правда? А вчера на классном часе училка говорила, что в наше время презерватив – это как носовой платок, у культурного человека должен быть всегда с собой… А у тебя есть?..»

Нет, до культурного человека он в тот вечер не дотягивал, ведь не думал, что эта деревяшка прыщавая затеет игру в любовь.

Пришлось некультурно поступить, но она наконец-то перестала ломаться. Вспоминать потом противно было.

Ходил после целый месяц как пришибленный: а вдруг она забеременеет? Тогда точно – совет да любовь, её мамаша тоже в Димочку метит, считает его отличной партией. Только рада будет.

Но нет, пронесло. И теперь Ленка его ни за что в койку не заманит, никогда. А если мамочке своей пожалуется – Димка поклянётся, что пальцем её не трогал. Пусть докажет. При воспоминании о близости с ней Димку смех разбирал: ну надо же, ей, оказывается, учительница разрешила! Ведь если б не тот выдающийся классный час…

Вот с Юлькой – непонятно. Никогда в руки не даётся, даже если что-то надо. А девчонка видная; не может быть, чтоб у неё раньше ни с кем не было, в пятнадцать-то лет. А впрочем, кто знает?..

Обо всём этом Димон успел подумать, пока шагал к своему дому. Шагал спокойно, уверенно, как вообще уверенно ходят молодые сильные люди. Но ближе к порогу он заволновался: а вдруг?.. Вспотел даже.

Но нет: все окна были успокаивающе темны, «работницы» давным-давно ушли (доносить некому). По дороге хмель успел весь выветриться, и Димка почувствовал, взойдя на крыльцо, что его начинает разбирать страх. И неясно было, от чего: то ли от убийства, то ли от того, что вот так неестественно тих огромный дом, и казалось, что за дверью Димку поджидают какие-то страшные личности, чтобы прямо сейчас оглушить, связать и увезти его в неизвестном направлении, а потом требовать с родителей невероятный выкуп. И, не получив денег, убить сына.

Всё это пронеслось в Димкиной голове, пока он отпирал дверь. Сердце бешено колотилось, и он с ужасом шагнул в чёрную прихожую, почти уверенный в своей страшной судьбе, и протянул трясущуюся руку к выключателю.

Но ничего особенного не случилось, привычно загорелся мягкий розовый свет, и Димка, успокаиваясь, проворно огляделся. Никаких чужих следов нигде не было видно, и Димон удивился: привидится же дебилу!

Похоже было, что день закончился благополучно.

* * *

Его фамилия действительно была Гусь. Милая и смешная.

А имени не было вообще. То есть, оно, конечно, было, но Гусь его никогда не называл, страстно дожидаясь шестнадцати лет, чтобы имя поменять и написаться, например, Игорем или Петром.

Учителя в школе знали, что Гуся (о, несчастный!) на самом деле зовут Нострадамус, и поэтому предпочитали называть мальчика по фамилии.

Вот такой подарочек преподнесла Гусю его экстравагантная мамочка, родившая сына в немолодом уже возрасте. Ей, видите ли, какой-то дурак предсказал, что сын будет великим провидцем. Ну, и получил соответствующее имечко. Работники ЗАГСа, регистрируя ребёнка, не знали, смеяться им или плакать, и изо всех сил пытались убедить счастливую мать, что таким именем она может поломать мальчику жизнь.

Однако женщина твёрдо стояла на своём, а дома её образумить было некому: она называлась матерью-одиночкой.

Она никогда не была замужем, но всю жизнь хотела ребёнка, откровенно говоря об этом всем своим мужчинам. («Мне бы только сына, и больше ничего. Можешь и не жениться».)

Но ребёнка всё никак не получалось, и женщина уже решила, что она бесплодна. И вот на тебе! – в сорок четыре года! Радость была так велика, что женщина побежала в церковь, чтобы благодарно помолиться. Потом она щедро раздавала милостыню на паперти, и один мужик хромоногий торжественно пообещал:

- Бог тебя отблагодарит за доброту. Родишь великого пророка!

Вот так и появился Нострадамус Гусь, который подписывал свои тетради только так: «Тетрадь Н. Гуся».

Маме теперь было под шестьдесят, и, хотя сын никаких признаков необычности не подавал, в предсказание нищего по-прежнему свято верила. Нострадамус между тем рос, постепенно – прочно и навсегда – превращаясь в Гуся. И к своим шестнадцати годам действительно стал напоминать эту птицу: был такой же длинношеий, двигался вразвалочку, тяжело виляя низким задом.

Мать необыкновенно его опекала, но со временем не только не привязала к себе, а, наоборот, озлобила. Он стеснялся её бесконечного сюсюканья, а особенно мучился от того, как она его называла: «Нострик».