Гай Эндор - Любовь и Ненависть

У него вдруг закружилась голова, и он ухватился за решетку, чтобы не упасть. Вдруг он издал такой истошный вопль, который громким эхом прокатился под сводами церкви, напугав его самого.

Ноги ему не повиновались. Убежденный в том, что это сам Бог возвел перед ним преграду, между ним, Жан-Жаком, и его священным алтарем, Руссо, пошатываясь, с трудом вышел из храма.

Вдруг и сам Париж изменился перед ним. Превратился в лабиринт, в котором Жан-Жак потерялся, несмотря на тридцать лет, прожитых в этом городе.

«Тщетно, — писал он в этот день, — тщетно я искал хотя бы одной-единственной руки, готовой оказать мне помощь. Я попал в западню в этом городе без вывесок. Никто не мог дать мне совета, никто не мог меня утешить. Даже плиты на тротуарах и булыжники на мостовых презирали меня, устраивали мне засаду, пытаясь сбить с ног. Даже собаки бросали отбросы из канавы, чтобы подбежать и зарычать на меня».

В своем глубоком отчаянии, в ужасе, охватившем все его существо, Жан-Жак испытывал все же удовлетворение, — он теперь дошел до конца, коснулся самого дна. Бог по каким-то своим причинам взял сторону Вольтера. Жан-Жак боролся, сколько мог, но проиграл. Теперь он мог успокоиться. Ибо наступил конец. Теперь все кончено. Он передал все в руки Божии, Тому, кто делает и разделывает. Он отдал все в руки этой вечной природы, в которой даже солнце нечто иное, как пузырь из пламени. Теперь Жан-Жак ничего больше не хотел. Ни от своего поколения, ни от любого другого.

Он будет по-прежнему совершать продолжительные прогулки с Бернанденом де Сен-Пьером, собирая растения для своих гербариев. Иногда даже трудные восхождения. Но в общем вполне будет доволен менее утомительными непродолжительными экскурсиями. Он будет больше времени проводить над гербариями. Или, взяв в руку спинет, напевать песенки. Постепенно сократит заказы на переписку нот.

Он неплохо себя чувствовал. Очень редко в его жизни бывали такие периоды, когда он не жаловался на здоровье. Даже мочевой пузырь его так не донимал. Он отдыхал. Расслаблялся. Все его страсти, кажется, заглохли.

Неожиданно одним холодным январским днем, когда температура упала так низко, что даже Сена покрылась плавучими громадами льдин, в дверь Жан-Жака постучал Бернанден де Сен-Пьер. Весь закутанный теплым шарфом до самого кончика носа, ужасно возбужденный:

— Вы слышали новость?

— Какую? — спросил Руссо.

— О Вольтере! — воскликнул Бернанден. — Он в Париже. Приехал сегодня утром.

Сердце у Жан-Жака замерло. Вольтер в Париже? Снова они с ним в одном городе? Спустя четверть столетия? Что же теперь будет?

Конечно, что-то произойдет. Произойдет обязательно. Их встреча. Пусть случайная или организованная друзьями. Или даже врагами. В любом случае они не могли не встретиться. И тогда Руссо наконец облегчит груз на своем сердце, изольет все, что у него накопилось в душе за эти долгие годы, сдерживавшее его порывы, все выскажет этому великому человеку — свое почитание, восхищение, любовь, свои разочарования им, свою зависть и ненависть. И в конце свою ярость и страх. В общем, все страсти, мыслимые в отношениях между одним человеком и другим.

А как поступит Вольтер? Кто знает? Может, точно так же. Одной мысли о такой сцене взаимных признаний, когда оба они будут просить друг у друга прощения, а встреча их закончится крепкими дружескими объятиями, было достаточно, чтобы на глазах Руссо навернулись слезы. Сколько напрасно прожитых лет, тех лет, которые могли пройти во взаимной любви, в дружеских беседах, в заботах друг о друге, во взаимной помощи в работе…

Он резко оборвал череду своих грез. Он напрягся, чтобы не позволить пролиться по щекам слезам. Потому что в эту секунду он услыхал голос, которого на самом деле не слышал, но мог отлично вообразить его, — такой строгий, повелительный. Этот голос говорил: «Руссо? Маленький Руссо? Вы имеете в виду эту гиену?» Вольтер объяснял всем, почему он называет его гиеной. Потому что, как он недавно выяснил, гиена — это единственное животное в природе, которое пожирает свой выводок, отдавая ему предпочтение перед любой другой пищей.

Вольтер мог придумать и еще какую-нибудь язвительную остроту, ранящую Руссо глубоко в сердце. Например, о том, что Жан-Жак начал с того, что хотел заставить весь мир завидовать ему, а когда это ему не удалось, то решил заставить мир жалеть его и в конце концов добился только того, что мир вообще забыл о нем.

Чего можно ожидать от Вольтера, кроме таких злобных замечаний? Сколько он уже сделал таких в адрес его, Жан-Жака. — Сотни! Ну и что?

— Этот человек настоящий клоун, больше ничего! — воскликнул Руссо.

— Простите, — быстро спохватился Бернанден, — я не хотел вас злить. Да, у этого человека на самом деле есть что-то от паяца.

— Имейте в виду, я никогда при этом не отрицал его гения, никогда этого не делал и не буду делать впредь, — продолжал Руссо и попросил Бернандена продолжить рассказ.

При этой новости о появлении Вольтера в Париже Гримм, например, воскликнул:

— Если бы в разгар дня в городе Париже появился пророк из Ветхого Завета, или один из двенадцати апостолов [254] …один из двенадцати апостолов… — В христианских преданиях двенадцать апостолов — избранные Иисусом Христом и «коллегия» его ближайших учеников, составивших ядро первохристианской общины. , или даже призрак Юлия Цезаря, то все равно никто не был бы настолько поражен, как при появлении здесь, среди нас, Вольтера.

Ну, чего еще можно ожидать от Гримма? Вполне естественно, только восхвалений до небес Вольтера, причем в такой льстивой форме, что всем непременно захочется их повторить. Как хочется примазаться к чужому успеху! Для чего же существует клика философов, как не для взаимного восхищения?

И у д'Аламбера был наготове восторженный комплимент:

— Вольтер приехал в Париж в возрасте восьмидесяти четырех лет, чтобы увидеть постановку своей последней пьесы ровно шестьдесят лет спустя после представления его первой пьесы «Эдип». Со времен Афин, две тысячи лет назад, когда Софокл [255] Софокл (ок. 496–406 до н. э.) — греческий поэт, драматург и общественный деятель; жил и творил в Афинах, дружил с Периклом и Фидием. Софоклу приписывали свыше ста драматических произведений, однако полностью сохранилось только семь. , поставил свою последнюю пьесу в девяностолетнем возрасте, никто еще в театре не лицезрел такого рекорда!

Как все это знакомо! Когда же, в какое время Европу не будоражило имя Вольтера? А Вольтер в этом всеобщем переполохе выступал в своей самой старой, самой лучшей роли: Вольтер играл Вольтера. И ему всегда удавалось срывать бешеные аплодисменты.