Дон Делилло - Падающий

— Вот что получается, когда мы оберегаем детей от новостей.

— Да мы их не особо оберегали, — сказал он.

— Когда не подпускаем детей к виновникам массовых убийств.

— Вот еще что: Билл Аден повсюду ходит босиком.

— Они убили твоего лучшего друга. Эти подонки — нелюди, убийцы. Двоих друзей убили, двоих.

— С Деметриусом я недавно разговаривал. Кажется, ты его никогда не видела. Он работал в другой башне. Его отправили в ожоговый центр в Балтиморе. У него там родственники.

Она посмотрела на него.

— Почему ты до сих пор здесь? — Это было произнесено с кротчайшим любопытством. — Ты думаешь здесь остаться? Я только к тому, что, наверно, нам это стоит обсудить, — сказала она. — Я разучилась с тобой разговаривать. Мы с тобой давно так долго не говорили.

— У тебя это получалось лучше, чем у всех на свете. Разговаривать со мной. Возможно, в том-то и была загвоздка.

— Значит, теперь разучилась. Понимаешь, сижу тут и думаю: нам столько надо сказать друг другу.

— Мы не обязаны говорить много. Когда-то мы высказывали всё, без передышки. Всё анализировали, все вопросы, все проблемы.

— Согласна.

— Это нас едва не погубило.

— Согласна. Ну а сейчас как? Вот что я хочу у тебя спросить, — сказала она. — Возможно ли, что конфликты остались в прошлом? Ты знаешь, о чем я. Каждый день — трения. Слово за слово, вздох за вздох — так мы с тобой и жили, пока не разъехались. С этим действительно покончено? Ведь нам такое больше ни к чему. Я правильно понимаю, что покончено?

— Мы готовы уйти с головой в свое заурядное существование, — сказал он.

Они стояли под козырьком у входа и смотрели на струи холодного дождя — двое мужчин, молодой и постарше, вышедшие с вечерней молитвы. Ветер гнал по тротуару мусор, и Хаммад сложил ладони ковшиком, поднес ко рту, подышал на них: выдохнул шесть или семь раз, медленно, сосредоточенно, чувствуя, как обтекает кожу теплый воздух. Мимо, энергично крутя педали, проехала на велосипеде женщина. Хаммад скрестил руки на груди, засунув ладони себе под мышки, и стал слушать рассказ своего немолодого спутника.

Он служил в пехоте, и был у Шатт-аль-Араб [6] {6} Река на границе Ирана и Ирака, место кровопролитных сражений во время ирано-иракской войны (1980–1988). , пятнадцать лет назад, и смотрел, как по пескам, которые обнажил отлив, приближаются они — тысячи мальчишек, и все орут. Некоторые с автоматами, но много совсем безоружных, для младших автоматы были почти непосильной ношей: с «калашом» далеко не уйдешь. Он был солдат армии Саддама, а они — мученики аятоллы — пришли, чтобы сложить здесь голову. Казалось, они возникают прямо из грязи, волнами, и он целился и стрелял, и видел, как они падают. Справа и слева от него работали пулеметчики, стреляли все ожесточеннее, и казалось: вместо воздуха дышишь раскаленной добела сталью.

Хаммад знал об этом человеке совсем немного: работает пекарем, прожил здесь, в Гамбурге, лет десять. Они ходят в одну мечеть — это факт, молятся на втором этаже этого обшарпанного дома, где фасад размалеван граффити, а вокруг

роятся проститутки, прохаживаются по улице взад-вперед. А теперь Хаммад узнал еще кое-что: каково в бою во время затяжной войны.

Мальчики все шли и шли, а пулеметы их расстреливали. Через некоторое время он понял, что стрелять больше нет смысла — ему лично нет смысла. Пусть перед ним враги: иранцы, шииты, еретики, но не по нему это — смотреть, как они перепрыгивают через дымящиеся тела своих братьев, несут в руках свои души. И еще он понял: это просто тактический прием, десять тысяч мальчишек сделались символом самопожертвования, чтобы отвлечь иракские войска и технику от серьезных боевых частей, которые тем временем стягиваются к передовой.

Почти каждой страной правят полоумные, сказал он.

Погодя он сказал, что вдвойне раскаивается: во-первых, в том, что смотрел, как умирают мальчишки, — их послали подрываться на минных полях, бросаться под танки и натыкаться на шквальные артиллерийские залпы, — а во-вторых, в том, что подумал: победители — они, эти мальцы, побеждают нас своим умением умирать.

Хаммад слушал, ничего не говоря, но был признателен этому человеку, пекарю. Он из тех, кто годами еще не стар, но отягощен каким-то иным грузом, вдобавок к тяжелому прошлому.

Но крики мальчиков, высокие голоса… Пекарь сказал, что слышал эти крики сквозь грохот боя. Мальчики выкрикивали вековой клич, из сказания о стародавнем разгроме шиитов, клятву верности живых павшим и побежденным. Этот крик до сих пор у меня в ушах, сказал он. Крик совсем близко — не как то, что было вчера, а как то, что происходит всегда, происходит больше тысячи лет подряд, витает в воздухе вечно.

Хаммад стоял и кивал. Чувствовал, что холод въедается до костей: изнурительные влажные ветра и северные ночи. Они еще постояли молча, дожидаясь, пока кончится дождь, а Хаммад думал, что рано или поздно мимо проедет еще какая-нибудь велосипедистка и будет на что посмотреть, волосы мокрые, ноги крутят педали.

Все тут отращивали бороды. Один даже велел своему отцу отрастить. В квартиру на Мариенштрассе постоянно приходили мужчины — кто в гости, кто надолго поселиться, — постоянно приходили и уходили, и все отращивали бороды.

Хаммад сидел на корточках: ел и слушал. Разговоры были — свет и пламя; чувства — заразительны. В эту страну они приехали получать техническое образование, но в квартире говорили только о борьбе. Здесь одни извращения, лицемерие, Запад прогнил телом и душой, прогнил и хочет разрушить ислам, искрошить, как крошат птицам хлеб.

Они изучали архитектуру и инженерное дело. И городское хозяйство. Один из них говорил: дом построен так плохо, потому что его строили евреи. В еврейских проектах стены слишком тонкие, коридоры слишком узкие. Евреи установили в этой квартире слишком низкий унитаз: струя, покидая тело мужчины, ударяется об воду с шумом и плеском, и тем, кто сидит в соседней комнате, все слышно. Такие вот тонкие еврейские стены.

Хаммад толком не знал, как понимать, — то ли это шутка, то ли всерьез, то ли пустая болтовня. Он слушал все, что тут говорилось, слушал внимательно. Он был плечистый, неуклюжий, ему с детства казалось, что в его теле заперта какая- то неведомая энергия, слишком глубоко загнанная, чтобы вырваться на волю.

Он не знал, который из них велел своему отцу отрастить бороду. Надо же — приказать отцу: «Отрасти бороду». Такое лучше не советовать.

Того, кто направлял беседы, звали Амир. Человек страстный: маленький, тощий, жилистый, когда беседовал с Хамма- дом, заглядывал ему глубоко в глаза. Другие говорили: Амир — просто гений. Амир объяснял: можно, конечно, до скончания века сидеть в четырех стенах, строить планы, есть и спать, и даже молиться, и даже готовить заговор, но однажды необходимо будет выйти наружу, рано или поздно придется. Даже в молельне нельзя просидеть всю жизнь. Ислам — это и суры Корана, и мир за стенами молельни. Ислам — это борьба с врагом, с ближним врагом и дальним, в первую очередь с евреями, в отместку за все несправедливости и мерзости, во вторую очередь — с американцами.