Дон Делилло - Падающий

Женщину звали Лейла. Красивые глаза, опытное тело. Он сказал ей, что ненадолго уедет, что обязательно вернется. Скоро от нее останется только смутное воспоминание, а потом — вообще ничего.

Когда он ступил на порог, глазам поверить было нельзя: человек, который выбрался из-под пеплопада, сплошной кровавый шлак, провонял гарью, лицо в блестках — осколки стекла, пронзившие плоть. В дверях он казался исполином, глаза зрячие, но смотрят в никуда. В руке он держал портфель, стоял, неспешно покачивая головой. Может быть, у него шок, подумала она, но что такое шок в конкретном, в медицинском смысле? Он прошел мимо нее в сторону кухни, а она попыталась позвонить своему врачу, а потом по 911, а потом в ближайшую больницу, но слышала только гул: линии перегружены. Она выключила телевизор, сама толком не понимая зачем, — оберегая его от новостей, из которых он только что вышел, вот зачем, — а потом вошла в кухню. Он сидел за столом, и она налила ему стакан воды, и сказала, что Джастин у бабушки, их рано отпустили из школы и тоже оберегают от новостей, по крайней мере, от тех, что касаются его отца.

Он сказал:

— Меня все поят водой.

Она подумала: он бы не добрался в такую даль, даже по лестнице бы не поднялся, будь у него серьезные травмы, опасная кровопотеря.

И тут он еще кое-что сказал. Портфель стоял у стола, грязный, точно со свалки. Кейт сказал, что с неба спускалась рубашка.

Она намочила кухонное полотенце, стерла пыль и пепел с его рук, лица, головы, стараясь не потревожить осколки. Крови было больше, чем показалось ей поначалу, и тут она еще кое-что осознала: его порезы и ссадины недостаточно глубоки, их не так много, чтобы объяснить всю эту кровь. Кровь не его. В основном — чужая.

Окна были открыты — ведь Флоренс курила. Они сидели на тех же местах, что и в прошлый раз, по разные стороны журнального столика, по диагонали.

— Я дал себе год, — сказал он.

— Актер. Мне легко вообразить вас актером.

— Студент театральной школы. Дальше студента не продвинулся.

— В вас есть что-то такое, вы хорошо держите пространство. Я, правда, точно не знаю, что значит «держать пространство».

— Звучит красиво.

— Наверно, я это выражение где-то слышала. Что оно значит?

— Дал себе год. Думал, будет занятно. Потом сократил до шести месяцев. Думал: «Так, а что я еще умею?» В колледже я занимался спортом, двумя видами. Но спорт остался в прошлом. Шесть месяцев — да ну, на фиг. Сократил до четырех, а через два вообще бросил учебу.

Она изучала его — сидела и пристально смотрела, но не так, как все: с искренней и целомудренной бесхитростностью, и вскоре он перестал чувствовать себя неловко. Она смотрела, их беседа продолжалась — в комнате, которую он не смог бы описать, едва выйдя за порог.

— Не судьба. Так бывает: просто не судьба, — сказала она. — И что вы сделали?

— Пошел учиться на юриста.

— Зачем? — тихо спросила она.

— А чему еще учиться? Куда еще пойдешь?

Она откинулась на спинку стула и поднесла к губам сигарету, о чем-то задумавшись. Лицо у нее было в мелких бурых крапинках — целая россыпь на лбу над бровями и на переносице.

— Вы, наверно, женаты. Впрочем, какое мне дело.

— Да, женат.

— Какое мне дело, — сказала она, и он впервые расслышал в ее голосе нотки озлобленности.

— Мы разошлись, а теперь снова сошлись или начинаем сходиться.

— Ну естественно, — сказала она.

Он во второй раз пересек парк пешком. Он знал, зачем пришел, но никому не смог бы объяснить — а ей объяснения не требовались. Разговаривать им было необязательно. Было бы совершенно нормально не разговаривать — просто дышать одним воздухом, или слушать, как она говорит, или считать, что день — это ночь.

Она сказала:

— Вчера я ходила в церковь Святого Павла [7] {7} Церковь Святого Павла, расположенная неподалеку от башен ВТЦ, чудом уцелела 11 сентября 2001 г. Служила местом отдыха для спасателей, работавших на разборке завалов. Ограду церкви люди превратили в импровизированный мемориал погибшим. . Хотелось побыть среди людей, особенно в таком месте. Я знала, люди там будут. Посмотрела на цветы и на личные вещи, их там кладут, самодельные мемориалы. На фотографии пропавших не смотрела. Невмоготу. Час просидела в церкви, и люди приходили и молились, или просто бродили там, заходили посмотреть, читали надписи на мраморных плитах. В память о таком-то, в память, в память.

Зашли спасатели, трое, я старалась на них не пялиться, потом еще двое зашли.

Замужем она была недолго, десять лет назад, ошибка, которая почти не оставила по себе отметин. Так выразилась сама Флоренс. Муж погиб через несколько месяцев после развода, разбился на машине, и его мать решила, что виновата Флоренс. Вот единственная отметина.

— Я говорю себе: смерть — обычное дело.

— Только не твоя собственная. Или человека, которого знаешь.

— Я не говорю, что мы не должны скорбеть. Просто отчего бы нам не отдать это в руки Божьи? — сказала она. — Почему мы этого не усвоили, несмотря на все доказательства, — после того, как столько людей умерло? Мы считаемся верующими, так почему же не подчиняемся законам Божьей вселенной? А законы учат нас, что мы — букашки, учат, чем наша жизнь кончается.

— Не-е, слишком просто, не может быть.

— Эти люди, те, кто это сделал… Они против всех наших принципов. Но в Бога веруют, — сказала она.

— Чьего Бога? Которого Бога? Я даже не знаю, что это значит — верить в Бога. Никогда даже не задумываюсь.

— Никогда не задумываетесь.

— Вас это коробит?

— Меня — пугает, — сказала она. — Я всегда ощущала присутствие Бога. Иногда я с Богом разговариваю. Мне не надо идти в церковь, чтобы поговорить с Богом. В церковь я хожу, но не… ну знаете… не то, чтобы по графику… ну, как это называют?

— Не как практикующая, — сказал он.

Он умел ее рассмешить. Когда Флоренс смеялась, ее взгляд словно бы пронизывал его душу до самого дна: глаза светятся, видят то, чего он сам не осознает. Постоянно казалось, что она вот-вот погрузится в пучину горя, какого-то воспоминания о сердечной ране или утрате — скорее всего, утрате, которой уже никогда не восполнить; но, рассмеявшись, исцелялась, сбрасывала с себя застарелую печаль, отмершую кожу — пусть только на минуту.

Из смежной комнаты слышалась музыка, что-то из классики, знакомое, но он не знал ни названия пьесы, ни имени композитора. На такие вещи у него памяти нет. Они пили чай и разговаривали. Она говорила о башне, снова рассказывала с самого начала, точно в приступе клаустрофобии, дым, гуща тел, и он понимал: о таких вещах они могут разговаривать только друг с другом, о самых мельчайших и скучнейших подробностях, которые никогда не станут скучными или лишними, ведь теперь все это живет в них самих, ведь теперь ему нужно услышать то, что затерялось на оттисках в памяти. Это их общий исступленный тон, общая бредовая реальность, в которой они побывали оба: на лестнице, в глубоких шахтах, по которым люди спускались, описывая спираль в пространстве.