Дмитрий Добродеев - Большая свобода Ивана Д.

Второй, у кого он берет интервью, — украинский правозащитник Павло Мовчан. Тот проще, лихо выпивает с Иваном по сто грамм водки и начинает нести программный бред сепаратизма. Мовчан — неудавшийся сценарист, интеллигент-расстрига, пьянствовал после Литинститута Горького на подмосковных дачах, дружил с кацапами-интернационалистами. Перестройка дала ему возможность отличиться.

— Как вас зовут? — спрашивает Мовчан.

— Иван С.

— Так вы украинец? — спросил он с какой-то детской радостью.

— Нет-нет, я русский.

Лицо Мовчана потускнело, но тут же обрело привычное благодушие. Он говорит Ивану: «Мы хотим, чтобы на наших киевских прилавках было столько же колбасы, как и здесь, в Вене. Вот отделимся от Москвы, заведем гривну, и настанет изобилие на наших прилавках. Все у нас наладится!

Но главное — родная мова. И полная, тотальная украинизация». — Когда он вспоминает, что сотворили клятые москали с его ненькой Украиной, дыхание его становится прерывистым. Он покусывает длинный ус, глаза его увлажняются. «Налицо чисто малороссийская эмоциональность», — думает Иван.

О, эта подавленная национальная идея! Откуда она произрастает? Наивные большевики, куда они смотрели все годы и с чем они боролись? Чем занимался международный отдел ЦК? Их погубил марксистский бездумный догматизм. Еще в 70-е им надо было продумать идеи модернизации России, сменить дискурс.

Иван относится к украинскому языку снисходительно. Как и к другим региональным языкам — будь то баварская, провансальская или каталанская мова.

Любой народный язык вульгарен и комичен, приближен к жизни, к поту, земле, природе… египетский диалект, украинская мова, швиц дойч и прочие региональные наречия… Все возвышенное и серьезное становится комично, нелепо и доступно.

Иван признает лишь высокие культуры, культуры империй. А сами украинцы? Когда в брежневские годы он задавал вопрос об их национальных чувствах, они испуганно махали руками: «Да что ты, какая к ляху самостийность!» И вот теперь — такое.

Мовчан: «Если вы — украйинец (так он произносит), то ваш артикулярный аппарат сформирован еще в утробе матери. Вы — носитель заданной программы, которая передается на уровне генетическом, на уровне молекулярном, на уровне ДНК».

Он обобщает программу «Руха»: переход на гривну, украинский язык, свободная торговля, контакты с Западом, и через совсем немного лет Украина будет процветать. Мовчан упорно повторяет: «На прилавках будет тот же ассортимент колбас, что и в Вене!»

Иван записывает, поддакивает, развивает тему. За интервью с Мовчаном венский «Курир» заплатит ему пятьсот шиллингов. Они, австрийцы, очень любят украинскую тему. Черновиц, Мукачево, Лемберг — это их бывшие земли. Они неравнодушны к Украине.

На очереди — христианский диссидент Владимир Богородников. Он ходит по палубе в смокинге, с бокалом шампанского, улыбается. Густая борода, похож то ли на социал-демократа, то ли на попа. Волосы схвачены в косичку. Это широкобедрый детина, ходит вразвалку, как будто к чреслам подвешены гири. На него заглядываются старушки, видят в нем нечто распутинское.

Они садятся на верхней палубе, в кафе «Амадеус». Богородников говорит про тюрьму, про сокамерников, про силу своей воли. Но Ивану чудится за этим какое-то лукавство. Злые языки говорят, что Богородников сел не за убеждения, а за совращение малолетки. И поэтому на зоне его тягали как «петуха». Этот человек, в отличие от Мурашова и Мовчана, сразу проникается симпатией к Ивану. Берет его под руку и начинает вкрадчиво увещевать. Наверное, он чувствует, что Иван ему может пригодиться. На прощание они по-русски обнимаются. Третье интервью на тему «Россия как будущее христианской демократии» готово!

К концу «Форума свободы» Иван совершенно пьян. Он курит сигариллы над водой и бормочет: «МС Моцарт» — корабль-монстр, корабль-призрак». За ним с бокалами толкутся фон Габсбург, Мовчан, Богородников, Мурашов. Эта ночь вампиров будет иметь продолжение. Они будут танцевать степ на обломках гибнущего Союза.

Взрываются залпы фейерверков над Донау-инзелем. Озаряют счастливые лица. Демократов, борцов за свободу. Близится конец ненавистной империи. Иван это ощущает всем нутром.

Что делать, блин? Он не знает, он не верит, он чувствует: «Вот оно, приспело!» Потом плевок в Дунай и жест: «Следите за моей рукой!» Вернее, следите за траекторией плевка. Так складывается геометрический образ перестройки-ускорения-гласности. В пространстве исторического времени.

Вена, февраль 1990-го. Ситуация резко меняется. Eastcom отказывается от его услуг. Еще вчера Вилли Брайтмозер был мил и благодушен. Взял Ивана на могилу отца. Это сближающий момент. Кладбище в предместье Вены, видны заснеженные Альпы. Вилли — сын убежденного нациста — как Шварценеггер, как Хайдер. Но таких в Австрии много.

Они стоят в задумчивости у гранитной плиты. Ветер треплет седые прядки на висках Вилли. Он рассказывает историю отца. Старик Брайтмозер был молочный фабрикант и поставлял продукты вермахту во время войны. За это в 1945-м советской администрацией был объявлен военным преступником, посажен на десять лет. Суровый и несправедливый приговор. Но он, Вилли, любит Россию, ему хорошо работается в Советском Союзе.

Ивана это не удивляет: Вилли живет раздвоенной австрийской жизнью, где беспроблемно сочетаются германские могилы отцов и теневой восточноевропейский бизнес.

Скоро, очень скоро последует жестокий поворот судьбы. С конца 1990-го услуги этого австрийца не понадобятся России: новые русские торгуют без посредников. Вилли разорен. В Вене у него остается с десяток «Мерседесов», которые постепенно распродаются.

Сегодня Брайтмозер краток: работы для Ивана больше нет. Накапал коварный перс Амир, внештатный фотограф. Амир входит в Eastcom, когда Иван после вчерашней попойки спит у компьютера, положив голову на стол.

Амир мрачен: его сестру муллы не выпускают из Ирана. Он ненавидит советских. За то, что поддержали Хомейни, за то, что претендуют на статус беженцев в Европе… Иван — один из этих гнусных гяуров. Амир достает фотокамеру, насаживает здоровенный объектив.

Напротив сидят два польских рабочих — Марек и Мирек. Едят шпикачки и мрачно обсуждают падение Берлинской стены: «Теперь Германия объединится и будет бардзо сильной!»

— Щелк-щелк-щелк! — Амир снимает спящего Ивана. Затем на цыпочках выходит, печатает в подсобке фотографии, несет Брайтмозеру. Заснял, как говорится, с поличным. Это скандал, это увольнение.

Иван выходит на улицу, идет, куда глаза глядят. Повторяется ситуация с МОПом, надо срочно принимать решение. Он без работы, а деньги на исходе. План по вызову семьи окончательно провалился. Он думал вызвать их по туристической визе, воссоединиться в Вене и дальше мотать на Запад. Но почему-то в ОВИРе взятку не взяли. Быть может, был сигнал из органов. Он звонит жене из уличного телефона-автомата: она в истерике, рыдает. Говорит, что больше ждать не может. Ивану очень тяжело. Он чувствует — пора сдаваться. По карте Вены находит американское посольство. Идет переулками, озирается, чтобы не было хвоста.