Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

Я родился 20 марта 1950 г. в Батуми, но уже с трех месяцев и всю остальную жизнь с перерывами — вплоть до эмиграции — жил в столице.

Читать я начал рано, года в четыре, и главными увлечениями в детстве были русские народные сказки и былины, а также легенды и мифы древней Греции. Советская детская литература практически обошла меня стороной. Библия в СССР была запрещена, а когда я открыл ее в 1973 году, было уже поздно. Поэтому в моих текстах изначально нет влияния Библии и советской литературы. Но есть влияние экзистенциалистов, которых я открыл, учась во французской спецшколе, в середине 60-х годов. А также русского дворового языка.

До 23 лет я не хотел становиться писателем. Жизнь казалась мне более интересной в действии и географическом разнообразии, поэтому я и поступил на арабское отделение Института восточных языков при МГУ В начале 70-х я провел как переводчик незабываемый год в Египте, который произвел переворот в моем сознании. Солнце, свобода и масса интересных книг — я отразил это время в своем романе «Каирский синдром».

Однако в 73-м году жизнь обернулась ко мне своей теневой стороной. На меня поступил донос в КГБ, я стал невыездным, и меня направили работать в военную контору МО СССР, где, вместе с разжалованными офицерами, я должен был переводить техническую литературу на арабский язык.

От отчаяния и духовной деградации в этой безнадежной брежневской Москве меня спасла литература. Я понял, что только слово и поиск самого себя способны дать направление в жизни. У меня был хороший друг, Володя Малявин, сейчас известный российский синолог и профессор Тамканского университета на Тайване. Он тогда только что вернулся из Сингапура, где много общался с французскими левыми. В его квартирке в Шелапутинском переулке я участвовал в беседах и брал книги из его

уникальной библиотеки: Ницше, Арто, Эзру Паунда, Г.Миллера. Володя часто цитировал своих французских леваков: «Главное — троица «Селин — Батай — Жене». И, действительно, Л.Ф.Селин, которого я прочел тогда в оригинале, перевернул мое сознание. Я не очень любил поэзию вообще и русскую в частности, но меня потрясли стихотворения Гельдерлина, «Песни Мальдорора» Лотреамона и поэмы в прозе Рембо. Последнюю точку в моем литературном самообразовании поставили рассказы Борхеса, после которого, как мне показалось, начался процесс деградации в западной литературе.

В Воентехиниздате, где я провел четыре года, а с 1978 г. и в Институте Африки АН СССР я вел дневник в школьных тетрадях, и постепенно мысли и наблюдения перерастали в новые формы. Они привели к созданию первых, как я сейчас вижу, неудачных повестей и рассказов. Первый прорыв произошел в сентябре 1982-го — марте 1983-го, когда я был на полгода откомандирован в Лейпцигский Университет. Тема моей командировки была «Экономическая экспансия монополий ФРГ в Северной Африке». Для написания этой идиотской работы я каждый день ходил в спецхран местной «Ленинки»(Deutsche Buecherei), но работа не двигалась (она так и не была написана). Я возвращался, одинокий и подавленный, в убогую комнатку аспирантского общежития на Герберштрассе, что рядом с главным вокзалом, и тупо смотрел на унылый восточногерманский город, укутанный торфяной мглой. Казалось, что Вторая мировая здесь не закончилась. Вот тогда-то и родились «Лейпцигские рассказы». Я писал их шариковой ручкой, автоматически, как во сне. Как будто бы кто-то водил моей рукой. Увозил в Москву в толстой линованной тетради.

Дальнейшие этапы моего жизненного пути — командировка в Будапешт (1987–1989), попытка найти работу в Вене (1989–1990) и эмиграция в Германию, где я стал работать на Радио «Свобода». С 1995 г. постоянно живу в Праге. Все эти годы я продолжал писать рассказы с упором на минималистский жанр «шорт-шорт», который теперь все чаще называется Flash Fiction — «блиц-проза».

В основе этого метода — контрапункт, монтаж в духе русского авангарда, смешение планов — высокого и низкого.

Из более крупных своих текстов я бы выделил повести «Возвращение в Союз» (финалист русского «Букера» 1996 г.), «Путешествие в Тунис», романы «Моменты Ру», «Большая Svoboda Ивана Д.» и «Каирский синдром».

Повесть «Возвращение в Союз» писалась в 1992-93 гг. в Мюнхене, куда я незадолго до этого прибыл из СССР. Непосредственный толчок дало известие о распаде Союза — столь ожидаемое и все же неожиданное. Все, чем я жил и что переживал в стране Советов вдруг всколыхнулось и выплеснулось наружу. Это было ощущение момента. Сейчас его воспроизвести невозможно. Я купил тогда свой первый компьютер и печатал в состоянии, близком к бреду, погрузившись в лабиринт советской истории. Повесть получилась, как мне казалось, веселая. Она была опубликована в журнале «Дружба народов» и вошла в шорт-лист русского Букера-96.

Пробило 9 вечера. Ругнувшись и перекрестившись, я шлепнулся на заднее сиденье «мерседеса». Стряхнул налипшие снежинки со шляпы, с перчаток: «Ихь мехте… Русская изба ам Риндергассе…»

Шофер кивнул, погнал машину сквозь снежную метель — на Риндергассе, где должен проходить Сильвестр-абенд. Сегодня, 31.12.91, нас ждет отличная закуска в «Избе», что по-немецки — «Шухер-Келлер», а также нескончаемая эмигрантская беседа.

В подстегнутом гортексовом плаще, я развалился на заднем на сиденье, с зевотой взирая на встречные огни. Как ни раскинь, а Новый год… Стоп! Вот и Шухер-Келлер. Он светится сквозь пелену дождя и снега гирляндами фонариков, украшен еловыми ветвями. У входа — картонный Дед Мороз с бутылкой крымского шампанского.

Ввалился, скинул плащ, — меня встречают приветственными возгласами. Компания — в накуренном углу. Неутомимый грузин Отар Гучая, философ Костенецкий и две москвички — Зоя с Катей, что кроют матом почище дворника. Вся эта зондергруппа, естественно, от радио «Свобода». И те же леди — за соседними столами. Сидят в дыму, глотают крымское шампанское, пророчат: что будет с Совком — сиречь Савецким Союзом — его ведь нет… есть СНГ — уродливое слово.

Стол: хачапури, табака, сациви, лобио, лаваш и бастурма. Стоит бутылка «мукузани» и водка «Горбачев». — Давайте, господа, чем Бог послал под Новый год… — Расставили, налили «мукузани» и понеслась. Вторая, третья, пятая…

— Ты знаешь? — сказал Отар Гучая. — Я думаю о времени. Когда впервые за 20 лет вернулся в Грузию, то на могиле отца я понял: ничто не изменилось, отсюда не уезжал. Все эти 20 лет

— Париж, Нью-Йорк, Германия — мне показались кинематографом, набором кадров… А вот земля — где прах отца, где запах преющей листвы и где ты должен лечь костьми