Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

Старик пробормотал под нос: «Враги Советского Союза пытаются внушить, что, мол, Суворов был педрила и подавлял поляков… Не выйдет, дудки-с!» — и он согнул костлявые в могучий кукиш, коварно улыбаясь невидимому оппоненту.

— Непобедимая и легендарная. В боях прославленная… в боях прославленная… — он начал заговариваться.

— Пуля — дура, а штык — молодец! — сказал в заключение дед и захрапел. Книга вывалилась у него из рук. Путь был свободен. На цыпочках я вышел в коридор, надел цигейковую шубу, валенки, шапку и дальше — на площадку. По лестницам большого дома спустился в парадное и там на четвереньках, стараясь не дышать, уж было проскользнул меж ног заснувшего солдата.

Раздался чих. И громкий мат. Упала с грохотом винтовка. Я скатился по подвальной лестнице. Беззвучным мягоньким комочком. Немного расквасил нос, но не утратил бодрости первопроходца. Качнуло, чуть не упал. Холодная капля упала на темя. Нашарил выключатель и в тусклом свете прочитал: соси банан тропического леса…

— Что это, е-ка-лэ-мэ-нэ? — рванул заржавленную дверь и вылетел наружу… гудящий темный коридор, почти ни зги не видно… Поехал под ногами пол, я вытянул клешни, уперся в живое тело…

— Ты кто такой? — мохнатая рука впечатала меня в перегородку. Не выдержав, я рухнул на четвереньки.

Могучая рука вдавила меня в перегородку, затем приподняла за шкирку. Утробный голос прорычал: «Топи котят!» — А, что? — но было поздно.

За шкирку меня поволокли вдоль темных недр монстра-парохода. Команда расступалась в благоговейном ужасе. Внесли в кабину капитана. Швырнули на ковер. Я приподнялся на локтях: здесь все исполнено сурового морского духа, обшито тесовым деревом. Висят спасательные пояса, портреты Сталина, Калинина, Буденного. И — карта Главсевморпути. Посередине — стол, за ним сидит сам каперанг Папашкин. Он ласково осведомляется: «Какими судьбами? Вы к нам, товарищ?»

— Я, я… — и по-собачьи задышал. — Ну с вами, впрочем, потом. — Папашкин закурил, провел рукой по карте. — Итак, докладываю ледовую обстановку. Наш сухогруз «Иван Сучаев» зажат торосами. До Новой Земли — сто миль. Пока что мы дрейфуем со льдами в районе Карского, а может, Баренцова моря. Сегодня — 15 марта 37-го года. Мы обещали руководству Севморпути и лично товарищу Коробкеру, что к Первомаю доставим изюм зимовщикам Таймыра. Однако непредвиденные обстоятельства… поставили черту на трассе нашей жизни.

— Комбедов! — Папашкин сел на место. — Докладывайте результаты ледяной разведки! Размеры льдин, торосистость…

— Чего там? — старпом привстал. — Наш корпус сплющен, и винт ослаб в натуре.

— И что теперь?

— Необходимо ждать. Пока нас освободят из ледяного плена. Но это может продлиться долго, ужасно долго… быть может, десятки лет. Считайте, что мы, посланники Страны Советов, заброшены сюда на вечну-вахту, и это — судьба полярника.

— Теперь об этом самом, — Папашкин выпрямился, поправил на носу очки. — Товарищи! На нашего «Сучаева» подослан диверсант по кличке Рябинчик (он указал перстом на мой загривок). По предписаниям Морштаба и личной инструкции товарища Сосенского мы попросту обязаны вернуть его в Мурманск, в НКВД, на базу Северного флота. Ведь вы все знаете, с каким заданием наш сухогруз находится на Северном морском пути… Махрюкин, уведите диверсанта!

Махрюкин заломил мне руку, повел по коридору.

Старпом швырнул мне комбинезон и унты: «Рябинчик, прошу одеться. Из центра радиограмма: сидеть на льдине и ждать. Отряд полярной авиации захватит вас сегодня днем — и на допрос в Мурманск. Там ты попрыгаешь!» — он усмехнулся, и желтый глаз его задергался.

В многозначительном молчании поднялись наверх: я, с руками, связанными за спиной, старпом Чударь и боцман Махрюкин.

Команда «Сучаева» была построена на палубе: Папашкин зачитал приказ, нас с Махрюкиным спустили на лед. Над нами — черный ржавый корпус «Ивана Сучаева», звезда СССР. И ослепительное солнце Арктики. Проваливаясь по колено в снегу, мы побрели туда, где вскоре ожидалась посадка самолета полярной авиации.

Вот показалась точка. Серебряная авиэтка товарища Замото-ва прошла над головами, в светлом бореальном небе, заметила дрейфующих полярников и устремилась на посадку. Отважный ястребок полярной авиации. В мехах и черных окулярах — Герой СССР А. И. Замотов.

— Теперь держись, — сказал Махрюкин, — теперь за все ответишь в Мурманске, за все наши морские унижения! — и сжал мое плечо до черной боли.

РД-17 снижается, идет навстречу ледовому покрову, полозьями скребет по насту, юлит и делает маневр.

Чу, что это? Он резко затормозил, взобрался на кромку льда и неожиданно осел на хвост. На плотной ледовой поверхности возникла сеть широких трещин, лед хрустнул под телом авиетки, со страшным скрипом разломался… и самолет с товарищем Замотовым стал уходить хвостом в студеную арктическую воду.

Задравши нос, отважный самолет стал уходить в студеную арктическую воду. Какая мука: лицо Замотова искажено предсмертной мукой, он делает последнюю попытку отстегнуться, но поздно… Треск, свист и ледяные воды океана. Кабина с летчиком уже в воде, лишь фюзеляж за номером РД-17 торчит над бездной вод.

Махрюкин позеленел в лице: «Ну, блин, недоставало!» Мы бросились бежать. Однако разлом бежал быстрее. Создалось разрежение промежду ног. Промеж бегущих враскорячку, в унтах.

Махрюкин со страшным матом соскользнул в зелену-воду: «Дай руку, друг!» Но мои руки завязаны морским узлом.

По-заячьи виляя, я продолжал свой бег по льдине. Проваливаясь в воду, чертыхаясь, выбрался на прочный ледяной массив и огляделся. Вон он, проклятый пароход!

Черные точки с «Сучаева» махали, жестикулировали, стреляли, но я был вне досяга…

…Как очутился здесь, не понял. Горел фитиль-вонючка; накрытый шкурой, я согревался. Зашевелились конечности, я высунул мордарий из-под шкур и уловил приятный запах духов… у чукчей — «Красная Москва»? Небось, тюлений жир…

Выпутался из-под тряпья, протер глаза: каморка 2 на 2, столик, зеркало… И чья-то нежная рука обвила мою шею. Я ощутил горячий поцелуй. — Пойдемте, уже пора! — И запасными ходами вывела меня из чума.

Раздался грохот аплодисментов, чуть не упал. В трико, в малиновом камзоле стоял я перед залом, весь ослеплен прожекторами.

Раздался гром аплодисментов. От вспышек еле устоял. В трико, в малиновом камзоле стоял я перед залом, весь ослеплен прожекторами. Сама Муранова держала меня за руку.

Перед глазами — Большой Колонный зал, увешанный гирляндами фонариков и красными флажками. На транспарантах надписи: «Спасибо Партии, спасибо Сталину! Достойно встретим новый 1948-й!» и — «Трудящиеся приветствуют мастеров культуры!»