Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

По одному решили перебегать. Мальчикаев перекрестился, стремительно рванул вперед. На самой на середине улицы раздался выстрел. Он спотыкнулся на ходу и рухнул — руками нараспашку. Маленький юнкер был убит.

Настал и мой черед. Я начал медленный разгон. Противник молчал. Подбежал к убитому кадету и сунул руку ему за пазуху: конверт! Неловко подпрыгивая в кирзовых сапогах, поскакал к дому напротив. Защелкали винтовки. Одна из пуль задела шею. Однако через секунду был вне досягаемости — в подворотне.

Спрятал конверт на груди. Размазывая пот и слезы по лицу, залез в дворницкую дома номер 5 и натянул там полуистлевший полушубок татарина Назима. На голову — вонючий треух, и в этом обличье вышел на улицу. Теперь все изменилось. Меня не замечали, и незамеченным я вышел из зоны боев.

— Куда теперь? По адресу подруги… Какие страшные, холодные дома… Прохожие шарахались. Чу, вот и дом — Петровка, 18. Вошел в подъезд, поднялся, постучал. Открыла девушка — дрожащая, глаза ужасно грустные… Коса до пояса, блондинка.

— Вы кто? — Вам тут письмо от Саши… — Входите. Вошел, снял треух. Квартира — добротная, московская. По стенам — маски африканцев и папуасов. Профессор Воробьев — этнограф? — Хотите чаю? — Не откажусь. — И начал пить вприкуску с сахаром.

— Что Саша?

— О, он хорошо… его отправили с отрядом на юг, под Серпухов…

— Откуда вы, поручик?

— Я? Я как бы это, я гость на этой территории…

— Послушайте, поручик, — ее лицо внезапно посерьезнело. — К вам просьба. Не врите.

Я заглянул в ее глаза и понял, что она все знает. Всю правду — про Сашу и про меня…

— Чумазый мальчик, — сказала она, — вы ранены. Позвольте вашу руку… — стянула с меня рубаху и обнажила царапину на шее. — Минутку…

Я вскрикнул от йода, однако быстро пришел в себя. — Дa, я вас вспомнила. Вы — господин Красавцев. Вы — мистик и поэт. Я помню — вы были у покойного отца еще в 15 году… Вы нам прочли поэму о людях-масках и о непостоянстве форм…

— Да? — недоверчиво взглянул в трюмо напротив, — какая-то смурная физиономия… и почему Красавцев? Я Кебич… — Ну а меня вы вспомнили? — Да, да, да, все вспомнил! — я притянул ее к себе, обнял до хруста и положил на кожаный диванчик.

— Ах Тата, Таточка… твои прозрачные зеленые глаза… мы просто обязаны… совершить акт любви… назло всем экспериментам над нашей свободной волей… Какая страсть, какая обреченная любовь в октябрьской Москве, в разгар гражданки… необходимый долг на этой остановке бесконечного пути… любил и плакал.

Соленая капля пота скатилась на девичью грудь, на крестик… Силы оставили нас. — Минутку, — сказала Тата Воробьева, — вы полежите, отдохните, я скоро… я только посмотрю, что там, на улице…

Завернувшись в плед, я задремал на кожаном диванчике, в уютном старом кабинете…

…Короткий сон был прерван стуком в дверь. «Вы спите?» Вошел, кругленький, с бородкой клинышком, профессор Воробьев: «Ах, вы не спите, голубчик, Геннадий Сергеевич… а я, признаться, думал… Да, кстати, я вашу просьбу выполнил. Прошу одеться… извозчик ждет…»

— Геннадий Сергеевич? Что еще за чушь, — я застегнул рубашку, намотал портянки. Профессор был возбужден: «Гюрджиев ждет вас. Сейчас — самое время с ним побеседовать… В январе он перебирается в Петербург: там у него объявился богатый покровитель при дворе… ах, впрочем, он сам расскажет…»

— Какой сейчас месяц, кстати? Профессор как-то странно взглянул: «Извольте, сударь, — ноябрь 15-го…»

Он посадил меня в коляску с крытым верхом. Снег, смешанный с дождем, нещадно хлестал по крыше. Извозчик надвинул шляпу по-самы уши, ругнул матом кобылу, и мы поехали. Улицы Москвы были довольно оживленны. Были даже бабы в цветных платках, прохожие и масса зонтиков.

— Позвольте, какой сейчас год? — задал я снова вопрос.

— 15-й, милостисдарь. А что?

— И куда мы направляемся?

— Ах право, голубчик, вы удивляете меня… На днях, увидев постановку «Борьба магов», вы изъявили желание увидеть лично господина Гюрджиева.

— Я? Изъявил? Ну-ну…

Однако что-либо менять было поздно. По Тверской-Ямской, через Каретный ряд, через Калужскую заставу, мы выехали на

окраину Первопрестольной. Крестьяне, бабы, господа…. и на

заборах — плакаты «на борьбу с тевтонским зверем»…

Профессор продолжал: «Мы, русские, необычайно одарены во всем… Мы обладаем живым воображеньем, пылкостью мечтаний, а также глубоким метафизическим чутьем… Нас трудно удивить. Однако господин Гюрджиев нас превзошел. Он знает, что… я даже боюсь это произнести..» — профессор заозирался… Вокруг пошли заборы, кусты и дачные строенья… пегая лошаденка упорно месила глину.

Чу, вот и он! — огромный дачный дом, угрюмый, двухэтажный. Подгнивший покосившийся забор и запах старой мокрой древесины, который в России я узнавал всегда. Залаяла собака.

— Кто там? — горбатый взъерошенный мужик явился на крыльце.

— Свои! — ответил профессор веселеньким фальцетом. — Скажите господину Гюрджиеву, что здесь профессор Воробьев и композитор Садовский.

— Ну ладно, заходите… — Горбун открыл калитку, кряхтя, повел нас в дом. В сенях — стряхнули мокрые пальто, повесили на гвоздике. Собака, величиной с теленка, обнюхала мои колени… мурашки поползли по чреслам.

Раздвинув простыню и пару занюханных ковров, которые служили ширмой, мы очутились в комнате хозяина. Курились благовония на медных плошках. Коврами покрыты были не только стены, но и потолок… горели свечи, и в этом прокуренном, закрытом пространстве лежал на шелковых подушках человек — с закрученными черными усами, в халате, феске и курил кальян. Глаза его, навыкате и черные как ночь, пронзительно смотрели на меня.

— Садитесь, господин Садовский, — он показал на коврик рядом с собой.

— Опять Садовский! — я был раздражен, однако сел покорно, стараясь не глядеть в безумные глаза гипнотизера.

— Не будем терять ни минуты! — сказал Гюрджиев с резким кавказским акцентом. — Зачем пришли?

Профессор Воробьев заверещал: «Мой друг, Иван Сергеевич Садовский, хотел бы получить ответ на извечный русский вопрос: «В чем смысл жизни?» Если таковой вообще возможно дать, разумеется».

Гюрджиев захохотал. Откинув кальян, схватился за живот, задрыгал ногами в больших турецких шлепанцах… Однако глаза его остались серьезны и даже печальны.

Нагоготавшись, он сел, скрестивши ноги, и произнес: «Вы знаете, конечно, формулу Гермеса Трисмегиста — «как сверху, так и снизу»… Так вот: наш падший, безумный мир есть точный слепок мира вышнего…»»Не верьте, господа, что там, на небесах, блаженство… Там те же взятки, пытки, интриги и безумие… Не будь «они» безумны, мы, смертные, не знали бы проблем… «