Дмитрий Добродеев - Большая свобода Ивана Д.

И вот — 19 августа — первый прорыв. Во время Панъевропейского пикника в Шопроне границу открывают на три часа. Шестьсот гэдээровцев прорываются в Австрию. Пикник в Шопроне… Слово какое-то странное. Иван не разделяет всей этой демократической суеты, но вырваться хочется и ему.

Начало сентября, Иван проходит мимо палаточного лагеря на Буде: вокруг — милые, наивные гэдээровские лица. Почти что советские. С детьми разлеглись на лужайке. А ведь рано или поздно им дадут выехать на Запад! И мысль о побеге с новой силой овладевает им.

Лежат гэдээровцы на газоне, пьют газировку. Они довольны вниманием к себе и ощущением безнаказанности. Иван видит бородатого парня в драных носках, испытывает жгучую зависть: ведь тот — почти свободен.

10 сентября венгерские власти разрешают беженцам из ГДР без согласования с Восточным Берлином выезд в Западную Германию через Австрию. Около тридцати тысяч человек пересекают границу до конца месяца. Восточный Берлин клеймит эти действия как удар в спину.

После того как посольство потребовало написать донос на МОП, Иван сосредоточенно думает. Моральные принципы его не трогают: в среде советских службистов все построено на интриге и доносе. Но есть определенные понятия, и он, несмотря ни на что, должен предупредить Чувалова. Иван подходит к шефу, когда тот выпивает вторую рюмку в кабинете, и говорит: «Саша, тучи сгущаются. В посольстве косо смотрят на МОП. Хотят собрать компромат, в том числе и на тебя». Чувалов резко оборачивается: «Да пошел ты в задницу! И вообще сматывай удочки. Ты надоел мне!»

Может быть, это из-за того, что сам Чувалов чувствует себя выше посольства? Ведь он — назначен международным отделом ЦК. Или причина проще — в животном неприятии таких, как Иван, капризных интеллигентов? Еще вчера Иван отказался с ним пить виски. Чувалов налил в стакан Jack Daniels, обмакнул губы в кукурузный дистиллят, глаза его увлажнились, и он сказал: «Вкусно, попробуй!» Но Иван ответил «не хочу» и этим смертельно обидел его.

Чувалов смачно выругался: «Ну, блин, смотри мне. Выбью из тебя всю дурь! И никуда не уходи: на профсоюзной вечеринке ты быть обязан».

И, стиснув зубы: «Даю полмесяца на то, чтобы оформить отъезд!»

Выходит, сигнал не принят. Иван зажат со всех сторон. Посольские чекисты и профсоюзные функционеры столкнулись лбами. А он — он должен будет вернуться в Союз. Опять невыездной. И снова — нищета в НИИ и тщетные мечтания о свободе.

Всю ночь в постели он обсуждает с женой ситуацию. Выхода нет. Необходимо бежать. Другого шанса нет и не будет. Но бежать надо с треском, громко хлопнув дверью.

Сентябрь 1989-го. Это последнее посещение Москвы советской. Очень странное, однако. Ему нужно забрать все документы: свидетельства о рождении, о браке и многое другое, без чего на Западе не оформляют ни-че-го. Он приезжает в свой дом у метро «Аэропорт». Во дворах мрачно, не видно фланирующих советских писателей. Москва — другая. Что с ней стало за два года? Что с ней сделала перестройка? Иван чувствует, что размеренная советская жизнь подходит к концу.

Идет к приятелю в Банный переулок, сидит у него на кухне, пьет чай. Тот с гордостью демонстрирует микроволновку — одну из первых в Москве. На Иване из Будапешта — черная литая дубленка. Она привлекает внимание, ее щупают. Сие значит, скоро такие же будут у всех крутых пацанов. Заходят люди, говорят о чем-то очень практическом: продать-перепродать. А раньше здесь говорили о философии и Розанове. Теперь на устах сплошные кооперативы.

Иван выходит на улицу, идет к Колхозной площади, и ему впервые становится страшно. Он чувствует, что на этих улицах, в этих подворотнях запахло криминалом. Ему страшно за свою жизнь, он хочет поскорее выбраться из странно изменившейся Москвы.

Локомотив истории, куда пыхтишь ты на всех парах и что ждет там, за поворотом?

Москва-89. Люди носят джинсы-варенки, открылись какие-то странные кооперативы, кафе «Теремки», народ дерганый, замкнутый, большие очереди за сигаретами и водкой. На улице ведется продажа книг с лотков. Повсюду крутят «Ласковый май».

Москва-89. Размеренно и четко, под звуки Гимна СССР формируются спецбатальоны криминала… Сильвестр, Тимоха, Квантришвили…

Он смотрит на лица советских людей на улице и думает: неужели так кончаются империи, неужели час «Х» настает?

Россия: корабль идет непонятным курсом. Пункт назначения неизвестен. И все-таки, что значат эти странные имена? Клямкин, Селюнин, а также Травкин, Мурашов, Каспаров, Бурбулис. Во всем происходящем есть что-то иррациональное.

Перед отъездом он должен сдать отчет в ВЦСПС. Секретарша вводит его в кабинет Янаева.

Геннадий Иванович сидит в самом конце длинного стола для совещаний. Лицо красное, опухшее, но довольное: «Входи, герой!»

Иван приближается к нему с портфелем, набитым виски. Янаев бормочет: «Эх, была не была. Ставь на стол!» Иван вытаскивает бутылку, разливает. Они поглощают янтарный напиток.

— Спасибо за те, прошлые бутылки, — говорит Янаев с отеческой улыбкой, — очень пригодились в Сочи, где мы отдыхали с мужиками из международного отдела ЦК.

Его сердце не окаменело. Оно билось в ритме советской, рабоче-крестьянской системы отношений. Когда бутылки виски и пачки «Мальборо» многое решали.

— Ну чего там, в МОПе, решили послать тебя в одно место? — переходит к делу Янаев. — А ты не ерепенься, приезжай в Москву, мы что-нибудь тебе подыщем. Мы вот и кооперативы организуем. У нас этим новый отдел занимается.

Иван понимает, что Янаева уговорили сдать его. Что теперь с Будапештом покончено. Что он вернется в тихий академический институт и будет протирать штаны в библиотеке. Жаль, но ничего не поделаешь.

Янаев закуривает, предлагает ему сигарету. Красное лицо еще больше багровеет. Наливает по новой: «Как дела в Будапеште?»

— Неплохо, то есть средне.

— А у нас тут весьма хреново. Перебои со снабжением.

Рабочий класс недоволен. Перестройка буксует. Заславская провела замеры — результаты не соответствует ожиданиям. Что-то надо делать!

Янаев подходит с сигаретой к окну, смотрит во двор. Грубо очерченный, чуть азиатский профиль, выбрасывает клуб дыма: «Но есть и неплохие новости. Встречался на днях с самим генсеком. Он предлагает мне войти в Политбюро».

Его лицо искажается. Тоскливое выражение. Он матерно ругается и говорит: «Блин, как бы не влипнуть!» Он повторяет эту фразу три раза.

Иван ощущает глухие подземные толчки, странное чувство конца империи: «Прощай, Советский Союз!»

Они тепло прощаются, Иван идет по бесконечным коридорам ВЦСПС. В следующий раз он увидит Янаева на экране телевизора в августе 1991-го: Геннадий Иванович сидит за столом с другими путчистами, дрожащими руками держит бумажку, объявляет о создании ГКЧП. Это конец!