Наталья Романова - Если остаться жить

А Петр Дмитриевич Ириному папе и Ириной маме сказал: «Не волнуйтесь — ее организм привык».

Петр Дмитриевич не прописывал Ире никаких лекарств, вероятно, потому, что боялся, что его постигнет та же участь, которая постигла всех остальных врачей. Он просто приходил к Ире, брал Ирину руку и смотрел Ире в глаза. Но до того как он приходил, в тот день, когда он должен был прийти, Ира буквально погибала от ожидания. Когда Ира была здорова, то и тогда она не умела ждать, а теперь, когда она лежала и ничего не могла делать, ожидание превращалось в пытку. А он все не шел и не шел. Он всегда опаздывал, и не на полчаса или на час, а на часа четыре. Ира понимала, что он опаздывает, потому что занят, но она не желала думать, что он занят с такими же больными, как и она.

И когда он наконец приходил и брал ее руку, Ира начинала быстро, быстро говорить, хотя через каждые несколько слов жаловалась, что говорить не может. Она говорила, что и где у нее болит и как болит, а главное, почему болит. А болело у Иры все больше оттого, что мама или кто-нибудь другой говорили ей не те слова, которые бы она хотела, чтобы ей говорили. И Ира жаловалась и жаловалась, а Петр Дмитриевич держал ее руку и смотрел ей в глаза. Но однажды в один из таких приходов Ирин папа крикнул Петру Дмитриевичу: «Когда вы ее вылечите? Мы же все гибнем!» Петр Дмитриевич в ответ не закричал на Ириного папу, а, наоборот, еще более спокойно, чем всегда, ответил: «От такого отношения и здоровый человек может заболеть». Но это он сказал Ириному папе, а Ириной маме он сказал совсем другое. Правда, не в этот раз, а гораздо позже. Вероятно, он сказал это тогда, когда отчаялся Иру вылечить. Но это неважно, почему он это сказал, важно, что он это сказал. И что Ирина мама это услышала. И конечно, сказала об этом Ире, потому что Ирина мама, как ни просила ее Ира ничего ей не рассказывать и ни о чем с ней не разговаривать, все равно продолжала рассказывать ей и разговаривать с ней. И Ира долго не знала, что виною этому не мамин характер, с которым она не может справиться, потому что больна, а Петр Дмитриевич. Потому что Петр Дмитриевич сказал Ириной маме, что, во-первых, Ире нужны встряски, а во-вторых, что вот если бы Ирин папа и Ирина мама вдруг умерли, то Ира бы сразу же выздоровела. И когда Ира это услышала от своей матери, она замерла. Она перестала плакать и жаловаться, она лежала тихая и ко всему безучастная. Потому что вокруг нее и так уже не осталось людей, которые бы стеснялись ее, а теперь их и вообще не осталось. Каждый ей говорил все, что он захочет. И Ира прекрасно понимала, что происходит это потому, что каждому ясно, что она никогда не поднимется, никогда не сможет говорить и никогда не станет тем человеком, к словам которого будут прислушиваться. А раз так, то ей можно говорить и делать с ней все что угодно. Одно преимущество перед всеми этими людьми у Иры было. Ира всех их видела «голыми». Однако это преимущество ей было сейчас ни к чему: оно только делало еще более ужасным то страшное положение, в котором она находилась. А пригодится ли ей когда-нибудь это преимущество, сможет ли она им всем высказать все, что она о них думает, Ира не знала, потому что не знала, выздоровеет она или нет.

Но это все было потом, а до этого Ирина мама просто в один прекрасный день исчезла. Ей все-таки пришлось уехать в командировку в Тамбов, так как Инна Семеновна, как говорила она сама, бралась только за те дела, за которые никто другой не брался. Накануне того дня, когда Ирина мама исчезла, она подошла к Ире и покрыла ее поцелуями с ног до головы.

Никогда Ира не просыпалась так рано. Бывали дни, когда она вообще не могла заснуть, но в эту ночь она заснула и вдруг проснулась от поворота ключа в замочной скважине. Каждый день кто-нибудь вертел в замочной скважине ключом. Но в этот раз Ира сразу поняла, что ключ повернулся не просто так. Было шесть утра, когда повернулся ключ, а в восемь к Ире зашла тетя Дуся и сообщила, что ее мама уехала в командировку на две недели.

«Ой, — вырвалось у Иры. — Ой», — вырвалось еще раз, и вдруг Ира почувствовала, что уже не может обойтись без этого «ой».

«Ой, — стонала Ира. — Ой».

Ире было страшно, она не представляла, как она сможет прожить две недели без мамы. Только мама могла развести руками, развеять по воздуху те непрерывные конфликты, в которые поминутно втягивало себя Ирино воображение.

«Успокаивай меня, — учила Ира свою мать, — успокаивай, что бы я тебе ни говорила». И Ирина мама успокаивала, хотя очень уставала от этого, уставала потому, что каждый раз сознавала, до чего глупо и ничтожно все то, от чего Ира просила ее уберечь.

А теперь мамы нет, и Иру некому успокаивать, и некому уничтожать словно волшебной палочкой «лужи» и «океаны», в которых Ира непрерывно тонула.

Ира сказала «Ой» в восемь часов утра того дня, когда ее мама уехала. «Ой» это было не просто «ой» — короткое и грустное. «Ой» из Ириной комнаты неслось как протяжный стон. И этот стон продолжался с утра до вечера.

Ира очень боялась, что без мамы ей вызовут какого-нибудь врача, который, приехав, прежде всего снимет с нее все шапки, а затем отправит в больницу.

Но больницы и чужих врачей Ира боялась напрасно. Наоборот, за все то время, что Ира болела, угроза больницы менее всего висела над ней, потому что перед отъездом Ирина мама со всех взяла клятвы, что Иру никуда не отправят. И без нее вообще не будут трогать.

Но Ира этого не знала. И когда вдруг через неделю после того, как Ирина мама уехала, открылась дверь и вошел Петр Дмитриевич, Ира, подождав, когда он сядет и как всегда возьмет ее руку, вырвала у него эту руку. И тогда Ира увидела, как Петр Дмитриевич изменился в лице.

А потом вернулась Ирина мама, и Ира сразу перестала стонать и выкрикивать «ой». И сразу же съела все котлеты, которые до этого не ела, потому что боялась, что в них перец. А перца Ира боялась почти так же, как холода. Потому что от перца у Иры сначала расширялись сосуды, а потом так сужались, что она часами должна была лежать вниз головой, чтобы к голове притекла кровь.

Но мама приехала и сказала, что у перца нет крылышек и он сам не может попасть в котлеты. И тогда Ира съела котлеты. Правда, потом она еще долго лежала и прислушивалась, не расширяются ли у нее сосуды. И еще она прислушивалась к каждому повороту ключа в замке. Ире вспоминались слова ее папы, который, когда Ирина мама уехала, сказал Ириной тете: «Уехала в командировку. Не сидеть же и ждать, когда это кончится». И Ирина тетя ответила: «Да, конечно».

Но сейчас, когда мама вернулась, Ира не стала с ней разговаривать обо всем этом. Ира просто не отпускала ее от себя, потому что каждый раз, когда поворачивался ключ в замочной скважине, Ире казалось, что это тот самый поворот, после которого ее мама должна исчезнуть.