Константин Сергиенко - Самый счастливый день

Я просто лежал в телеге, вершившей свой медленный путь. Мокрый брезент коробом стоял надо мной. Иногда телега останавливалась, Егорыч вступал в короткие переговоры, благожелательные и шутливые. «Что, дед, нагрузил? Когда на чай позовёшь? Говорят, у тебя корова с шестью ногами. Привет колдунам! Старик, достань семилетник, водкой отблагодарю».

Посты миновали. Егорыч приподнял брезент:

— Вылезай, теперь уж никто не тронет.

С неба летела мокрая пыль, телега гулко катила по бетонным плитам, цокали подковы, лошадь встряхивала мокрой гривой.

— Мне шины один обещал, тоже за семилетник.

— Цветок?

— Растение. Семь лет назад появилось, оттого и зовут. Магическое, прямо скажу, растение. Кактус не кактус, ну вроде… не знаю и как сказать. Засецкую рощу помнишь?

— Ну как же!

— Вот там и растёт…

Мы направлялись к дому Егорыча.

Ютился он в прежние времена на окраине городка среди подобных же ветхих домов, длинных бараков и шатких хибар. Я хорошо помнил дом Егорыча. Простая изба, пятистенка. У крыльца две рябины, резные наличники, в сенях кадушка с водой, в чулане нагромождение бесполезных вещей, сразу у входа кухонька, потом залец в пять окон, а посреди ярко расписанная русская печь. Не в петухах, цветах и узорах, нет. Печку украшали сюжеты из картин знаменитых художников. На боковой, например, стороне красовался почти полностью воспроизведённый «Сельский концерт» Джорджоне. Копия была весьма и весьма своеобразной. Обнажённые нимфы выглядели сдобными деревенскими вдовушками, а изящные музыканты лавочниками прошлых времён.

Теперь вокруг уж не было ни хибар, ни бараков, лишь буйная зелень подступала со всех сторон. Но домик бережно и стойко хранил заповедный свой облик. Даже «Сельский концерт», хоть и поблёкший, осыпавшийся местами, ещё наполнял залец тихой печалью своей неслышимой музыки.

— Как всё идёт, Егорыч?

— Длинный разговор. Ты лучше отдохни, Николай Николаич. Дел у тебя здесь много?

— Не знаю, что и сказать. С одной стороны, немного, с другой…

— Ну-ну. Осмотрись, никто тебя не торопит.

— И сколько тут можно жить?

— Прошлым летом ко мне наезжал племянник, ботаникой любопытствовал. Ботанике он обучается, тоже в Москве, я ему про семилетник писал. Сам понимаешь, какие у него бумаги. Так я его таким же макаром провёз. Два месяца жил! Тут что? Тут просто. Часы обходов известны, три раза в день, раз ночью. А остальное время свободно, гуляй не хочу. Ну, конечно, сторожко, мало ли что. Васин может внезапно нагрянуть. Но что там Васин, его издали слышно, «газик» громыхает, ровно моя телега. Разные там комиссии, экспедиции тоже, но это нечасто, раза три в год. Только что толку? Говорят, в Москве целую контору собрали…

— У меня как раз допуск оттуда.

— Нет, никакого не будет толка. Наука до того не дошла.

— А ты на каких правах, Егорыч?

— Абориген, — коротко ответил тот.

— Только и всего?

— Несколько человек оставалось по своей охоте. Ну, вроде проводников. Тут поначалу бог знает что творилось. А теперь я один. Кто помер, кто убежал. Место, что ни говори, не простое, вредное.

— Но ты хоть куда, Егорыч!

— Семилетник помог. Начал я увядать, а как он появился, ожил тотчас. Догадался делать отвар, пил каждодневно.

Егорыч отварил картошки. Картошка оказалась вкусной, рассыпчатой.

— Чем питаешься?

— Слава богу, всё есть, привозят. А здешнее есть не велят. Да мне всё одно. Семилетник жую? Жую. И тебя угощу. Вот погоди, нарежу стеблей, отварим. Хорошее дело, ровно зелёный чай. Ну, давай за встречу. У нас тут и своя водка есть. Московская, разумеется, лучше, дух у неё чистый, московский…

Егорыч снова сморкнулся в свой необъятный платок.

— А теперь, Николай Николаич, как говорят полководцы, распишу я тебе диспозицию…

На другой день я отправился в город. Дождик не унимался. Бездонное серое небо без конца источало слабую влагу, и казалось, это навечно.

На мне был серый дождевик Егорыча с поднятым капюшоном. Сначала я двигался осторожно, опасливо озираясь, потом освоился и пошёл смелее. Вот Пионерская улица. Когда-то она состояла сплошь из аккуратных двухэтажных домов, построенных пленными немцами. Дома иной раз соединялись аркадами, а в глубине дворов белели никогда не работавшие фонтаны. Всё, что я видел сейчас, соответствовало прежнему, как разбитая декорация соответствует истинной жизни.

Взгляд мой прежде всего упёрся в нарядный некогда фасад кинотеатра «Победа», замыкавшего улицу и делавшего её тупиковой. Когда я достиг кинотеатра и попытался его обогнуть, то застыл как вкопанный. Передо мной возвышалась одна лишь стена, узкая высокая пластина фасада. За ней ровным счётом ничего не было, если не считать груды мусора, битого стекла и обломков колонн. Но гордая надпись «Победа» ещё красовалась над аккуратно закрытыми створками тяжких дверей.

Это был удивительный город. Один дом с ног до головы тщательно закрещен серыми досками, в другом открыто зияли чёрные провалы дверей, окон и проломов в стенах. В конце Пионерской я видел жилую комнату, за счёт отпавшей стены она целиком представала взгляду. Посреди комнаты возвышался стол, окружённый стульями. К задней стене прислонился диван, а над ним красовался ковёр со смутно различимым оленем. Даже посуда, кажется, ещё была на столе. Комната словно уснула, и сон этот был бесконечный.

Иногда улица представала удивительно чистой, словно её недавно мели, иногда покрывалась дырявыми кастрюлями, коробками, разбитыми стульями. Однажды попалась кукла. Она раскинулась, как на пляже, открыв счастливые голубые глаза. Её розовое, омытое дождём тело нестерпимо сияло среди бесцветного хлама. Я поднял куклу и прислонил к забору.

Вот главная площадь. Ближние скверы превратились в буйные чащи, почти целиком закрывшие покосившееся здание горсовета. Цельного асфальта на этой обширной площади нет, он изборождён широкими трещинами, из которых выбиваются трава, кусты, создавая подобие лабиринта. Только самая середина прилежно расчищена, залита бетоном, и тут возвышается каменная фигура Вождя с кепкой в руке. Правда, раньше постамент занимала другая фигура, и головной убор был другой — крепко сидевшая на голове фуражка.

Я достиг улицы Кирова, надеясь увидеть тот дом, в котором когда-то снимал комнату. Но прежняя улица Кирова была лишь едва обозначена слабым просветом между наступавшими со всех сторон тополями. Город умер. Передо мной были его останки. Сохранилось ли что-то от школы?

С замиранием сердца я вышел на Горку. Впрочем, Горка — это скорей название, просто от ровного места начинается лёгкое понижение. Тем не менее отсюда хорошо видны окраины бывшего города.

От школы остался огромный четырёхугольник стен с провалами окон. Крыша то ли была разобрана, то ли провалилась.