Эмилио Кальдерон - Карта Творца

— Вы думаете, что на свете есть что-нибудь более научное, чем матушка-природа? Я готова поспорить на что угодно: девочка к обеду поправится, — добавила донья Хулия, после чего взяла нож и сделала маленький надрез на подушечке своего пальца.

— Вы соображаете, что делаете? — упрекнул ее секретарь.

— Я покажу вам, в чем заключается истинная наука. Сделайте такой же надрез, как я, — ответила донья Хулия.

— Мне — разрезать палец? Донья Хулия, вы, очевидно, сошли с ума.

— Сделайте маленький надрез, а потом смажьте небольшим количеством спирта и йода; я же положу на ранку белый сахар. Завтра утром ваша ранка только-только начнет рубцеваться, а моя полностью заживет. Дайте мне сахар, донья Монтсеррат.

Мать Монтсе выполнила ее просьбу, и донья Хулия посыпала порез сахаром.

— Теперь я понимаю, почему вы единственная видите этот призрак, — сказал Оларра.

— Вчера она снова приходила в мою комнату во время сиесты. Она стояла, прислонившись к оконному косяку, и смотрела на меня, — подтвердила донья Хулия.

— Стало быть, у нее есть голова, — сделала вывод донья Монтсеррат.

— Как у вас и у меня. У нее каштановые волосы, огромные карие глаза, веки в голубоватых сосудах, а кожа бледная, почти прозрачная. Это очень красивая молодая женщина, — заявила донья Хулия.

— Именно так и описывали Беатриче Ченчи, поэтому ее отец и поступил с ней так, — заметила донья Монтсеррат.

— И поэтому она так поступила со своим отцом, — отрезала донья Хулия.

— Отец, изнасиловавший свою дочь, заслуживает кастрации, — заявила донья Монтсеррат.

— Смерти он заслуживает, смерти. Я пообещала призраку, что сегодня поставлю ей свечку в церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио, а еще сделаю все возможное, чтобы выяснить, где находится голова. В сущности, бедняжка хочет только одного: чтобы ей вернули голову, и она могла упокоиться с миром.

— Я слышала, что череп забрал какой-то французский солдат, — заметила донья Монтсеррат.

— Его звали Жан Макюз. Но, как рассказала мне сама Беатриче, этот человек больше не знал покоя в жизни. Совершить такую ужасную кражу! Вы разве не знаете, как умер этот Жан Макюз?

— Понятия не имею, донья Хулия.

— Ему отрубили голову и положили ее в урну, принадлежавшую африканскому султану. Как говорится… все, взявшие меч, от меча и погибнут [21] Евангелие от Матфея, 26:52. .

— Вы серьезно?

— Так сказал призрак Беатриче Ченчи, — торжественно произнесла донья Хулия.

Донья Монтсеррат дважды перекрестилась.

— О, прошу вас, дамы, не хватает только провозгласить: да здравствует смерть! — воскликнул секретарь Оларра.

— А девочка просто влюбилась в этого принца. У нее поднялась температура, но она не больна. Зато у нее потерянный взгляд, и она постоянно вздыхает, — заметил сеньор Фабрегас, возвращаясь к теме недомогания Монтсе.

— В этом девочка пошла в меня. Когда я влюбилась в своего мужа, то пролежала в постели два или три дня. При мысли о нем меня знобило, я просто теряла сознание, — произнесла донья Монтсеррат таким тоном, будто говорила о человеке, которого нет в комнате, словно герой этого рассказа и ее муж — не одно и то же лицо.

Я пытался переварить заявление сеньора Фабрегаса, как вдруг заметил, что он пристально смотрит на меня. Мне хватило одной минуты, чтобы прочесть в его глазах обращенное ко мне послание: «Парень, тебе придется довольствоваться объедками».

Сославшись на свое желание навестить больную, я отправился в комнату Монтсе. Там было холодно, как и во всей академии, и Монтсе дрожала, хотя и была укрыта несколькими одеялами и лежала на подушках из гусиного пуха. Плечи ее укутывал материнский платок, придававший ей выражение невинности и чистоты. Монтсе делала вид, что читает, но выглядела она усталой и неотрывно смотрела в какую-то точку на стене.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался я.

— Папа убежден, что война кончится через несколько недель; Юнио же говорит, что она продлится годы. Как ты думаешь, кто из них прав?

Слова Монтсе дали мне понять, что сеньор Фабрегас не ошибся в своем диагнозе: ее здоровье пошатнулось именно из-за любви. Я оставил свои прогнозы при себе.

— А тебе кого из них хотелось бы видеть победителем в этом споре? — ответил я вопросом на вопрос.

— Я хочу, чтобы война закончилась как можно скорее, завтра же, если это возможно, но в то же время не хочу уезжать из Рима, — призналась она.

— Совсем недавно ты говорила мне, что жаждешь вернуться в Барселону, — напомнил я ей.

— Недавно все было по-другому. Ты забыл, что мы теперь шпионы?

На самом деле Монтсе следовало сказать: «Ты забыл, что я теперь влюблена?»

— Как я мог об этом забыть? Однако я не могу забыть и то обстоятельство, что Мата Хари провалилась и ее расстреляли, обвинив в государственной измене. Я боюсь.

— Если я нравлюсь принцу, бояться нечего. А уж о том, чтобы ему понравиться, я позабочусь. Я говорила с отцом, и он согласен потратить немного денег на обновление моего гардероба. Доверься мне, все будет хорошо.

Слова Монтсе причинили мне острую боль. Я не собирался превращаться в ее конфидента и наперсника в тайном грехе, а именно такую роль она мне отводила.

— Ты не рассказывала отцу о нашем задании?

Я сделал особый акцент на притяжательном местоимении, прибегнув тем самым к единственному доступному мне на тот момент способу стать ей ближе.

— Успокойся, мой отец считает, что я хочу заманить принца в свои сети, и одобряет этот план.

— А ты чего хочешь?

— Если нам удастся спасти человечество, быть может, мы сможем спасти и принца, — рассудила она.

Монтсе не учитывала того обстоятельства, что собирается спасти человечество от принца и таких, как он, что именно с ними нам предстояло сражаться; однако я предпочел промолчать, чтобы не усугублять ситуацию.

— Да, быть может, ты сумеешь его спасти.

— Мама говорит, что женщина способна на все, даже на невозможное. Бывают хорошие и плохие фашисты, как в винограднике Господа, и Юнио принадлежит к первым. Он сам сказал мне, что благородство человека заключено не в его имени или титуле, а в сердце.

Мысль о том, что Монтсе считает Юнио добрым самаритянином, вывела меня из себя. Спустя годы, вспоминая подобные разговоры, мы сходились во мнении, что в то смутное время лишь мечты и освещали нашу жизнь. Я не могу упрекать Монтсе за ее поведение, потому что и сам ухватился за нее, как за спасение, ища в ней опору. У нас возникло ощущение, что жизнь шла своим чередом, следуя сюжету романа, в котором мы были главными героями, и что мы имели право действовать, как персонажи. Теперь, когда эта книга уже давно закрыта, а обложка начинает покрываться пылью забвения, я понимаю: мы стали жертвами своей эпохи и мира, где правили палачи.