Дорис Лессинг - Любовь, опять любовь

Долгую минуту длилась дуэль взглядов мужа и жены, мелькали в их сознании воспоминания того давнего лета, когда он проявил себя более убедительным , нежели исчезнувший Реджи. Муж все еще полностью одет, она в розовой ниноновой исподней тройке, темные волосы якобы небрежно рассыпаны по плечам и груди. Невидимый вдруг Реджи возник рядом с ними в душной жаркой спальне. Но вот правильная супружеская пара общими усилиями выпихнула его за дверь, муж подходит к жене, и объятия его в эту ночь снова убедительны и основательны. Она забывает, что некогда пребывала в состоянии, столь выпукло обрисованном Прустом, когда он терялся перед выбором из хоровода прибрежных дев: на ком остановиться? Андре привлекала внимание, но стала его доверенной додругой, а случайная последовательность психологических заскоков подсунула страдальцу Альбертину.

Что до Сары — дьявольская музыка опрокинула ее в любовь с опасным типом, но ее суть, природа и потребности, ее скрытое предназначение вывело на Генри. И Генри запомнится ей в качестве «настоящего». Да он и был настоящим.

Саре казалось, что Генри — весьма подходящая кандидатура для последней любви. Она йскренне на это надеялась. В памяти Генри ярко запечатлеется необъяснимая страсть к женщине шестидесяти с лишком. Если, конечно, он не примет решение забыть ее умышленно — что было бы вполне понятно. А Эндрю? Вряд ли незримые ткачихи замышляли вплести в ткань ее жизни четкий узор с Эндрю. Что-то жесткое и… какое? — упорное, навязанное волей было в его… в чем? — определенно не в страсти (Сара решила не вспоминать выражение его лица, когда автобус наращивал разделявший их промежуток пространства). В общем, мысли ее не задерживались на Эндрю.

Сара сидела, улыбаясь мыслям о Генри. Улыбка женщины, вспоминавшей об ушедшей любви. Она молила Генри остаться. Она молила оставить ей мысли о Генри, умоляла темные психологические глубины, надвигавшиеся на нее после Генри. После Генри — пустота, провал, пропасть. Чуть продлить пребывание сладкой улыбки…

Но остается еще Стивен. Он на всю жизнь. Однако, она тут улыбается, а бедный Стивен, возможно, сидит сейчас у окна, страдает, не в силах выносить эту жизнь, эту пустыню. Десять вечера. Отужинали. Элизабет и Нора, вполне вероятно, куда — нибудь удалились, где-нибудь уединились.

Она позвонила. Трубку сняла Элизабет.

— О, это вы, я очень рада. Сама собиралась позвонить. Надеюсь, вы одобрите нашу диспозицию. К сожалению, вся труппа в доме не поместится, но отель у нас весьма удобен. Вас, Генри, новую девушку — Стивен весьма ее одобряет — мы примем в доме. И еще комната есть. Может быть, ту леди с фотокамерой? Вас устроит такой вариант?

— Разумеется, мы рады остановиться в вашем уютном доме.

— Не знаю, как дальше все будет, если дойдет до настоящих опер, но вас принять я рада. И Стивена подбодрите. — Последовала пауза, в течение которой Сара ожидала услышать какую-то важную информацию. — Бедный Стивен совсем захирел.

— Да, я заметила, он выглядит озабоченным.

— Вот-вот. — Выжидательная пауза, на которую Сара не реагирует. Первой не выдержала Элизабет. — Печень пошаливает. Во всяком случае, я так это интерпретировала. — Последовал смешок с предупреждающей интонацией «Держись подальше!» и бодрое щебетание, отсекающее всякие продолжения: — Завтра увидимся, дорогая Сара. Мне самой не терпится. Сад очень хорош для августа. — Конец беседы.

Женщина определенного возраста стоит перед зеркалом голая, подробно себя изучает. Сколько лет уже изучает… двадцать? Тридцать? Двинула вперед левое плечико — вовсе не плохое плечо, дай бог каждой… И зад… Отличный зад! Можно, скажем, сравнить с задницей Венеры Рокби. Вряд ли найдется на свете задница женщины или девушки, которую достаточно продвинутый образованный любовник, распаленный страстью и ослепленный, не сравнивал бы с нижними полусферами этой самой Венеры Веласкеса. Зеркало, однако, узковато, зад обозревается с трудом. Грудь? Не у каждой молодой такая. И на кой же она предмет, эта грудь? Будь у тебя грудь хоть Афродиты (как минимум одна женщина могла такой похвастаться), однако при виде ее в голову приходят мысли отнюдь не о вскармливании младенцев, но теперь на твоей груди разве что внуков пристраивать. Все же самое время для груди — материнство. Теперь ноги. Что ж, не такие уж плохие ноги… особенно если забыть о том, какими они были когда-то. В общем, тело более или менее удержало форму. Особенно неплохо, если не двигаться. Чуть шевельнешься — и начинают выступать старческие сеточки, дряблость, обвислость. А главное — чтобы не было рядом другого тела, молодого, пусть даже и уродливого, чтобы не с чем было сравнивать. Чтобы не бросалась в глаза необратимость, против которой никакое «Все там будем!» не поможет, никакие философические экскурсы в тленность бытия. Жила она, жила, и вот — как будто глубинные внутренние напряжения взорвали материк и вышвырнули на поверхность, смешали четко разделенные ранее наслоения, дюжины страт, горы красной, зеленой, синей, желтой глины, скал, песчаной смеси; аморфной, кристаллической, жидкой, вязкой, твердой, разной степени нежности и грубости…

Но Генри любил ее. И Эндрю любил. Билл Коллинз… тоже любил?.. Да, но по-своему. Что же они в ней любили? И тут услужливая память ехидно подсказала: в стаде шимпанзе старшая самка пользуется бешеным спросом. На этой модели можно и успокоиться.

В благосклонно тусклом свете обозреваемые анатомические детали выглядели нежно, доверительно. Руки, всегда готовые принять тех, кто нуждался в утешении. Джойс, к примеру. Ребенком она всегда стремилась свернуться калачиком в объятиях Сары. И сразу совала палец в рот. Она и сейчас выглядит так, будто только что — и ненадолго — вытащила изо рта палец. Мир полон ими, живущими с пальцами во рту. Может, и сама Сара не вытащила бы пальца изо рта, если бы не необходимость управиться с двумя детьми без мужа и без денег.

Генри? Отец из отцов. Возможно, она была бы доброй матерью для Генри. Все в нем указывало на то, что ему приходилось отчаянно отбиваться от бешеной кошки, причиною бешенства которой выступали, естественно, неблагоприятные условия среды обитания; кошки, способной загрызть своих детенышей, бросить их на произвол судьбы, задушить их добротой неумеренной. От чего-то враждебного, неумолимого рванулся он прочь, чтобы, оторвавшись, развернуться и схватить самого себя, сжать в объятиях, защитить… Мысли о Генри бороздили сознание, сталкивались, сливались, преобразовывались, овеществлялись, сплетались в невидимую сеть любви, проявляющуюся лишь в выразительных взглядах и мимолетных прикосновениях.