Павел Вадимов - Лупетта

Представив эту картину, я даже прыснул со смеху. Но Геннадий Петрович так громко спорил с Виталиком о политическом будущем России, что на меня никто не обратил внимания.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение раствориться в капельках дождя, скользящих по твоей щеке, второе предложение обернуться огоньками машин, отражающимися в твоих глазах, третье предложение воплотиться волнением, с которым ты кусаешь губы; люди добрые, помогите выкарабкаться, вылезти, выползти из навязшего в зубах сценария, я чувствую себя рукой, на которую вместо белой лайковой перчатки упорно натягивают потный вонючий носок; седой швейцар с военной выправкой смотрит с пониманием, в его мыльном взгляде неправильные мысли, это не то, что вы думаете, товарищ в отставке, это совсем другое, ну почему вы все мне не верите, мокрые стены пахнут грибным отчаянием, все пойдет как по маслу, ты догадлив, Чебурашка.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение окрасился месяц багрянцем, где волны шумели у скал, второе предложение поедем, красотка, кататься, третье предложение давно я тебя поджидал; седой швейцар с военной выправкой понимающе подмигивает; нет, все должно быть по-другому, как объяснить ей, что это неправильно; номинанты нобелевской премии по любви в обнимку летят по коридору, а это точно наш этаж, чертыхаясь, ковыряются в замке, ну все, придется звать на помощь, смеясь вваливаются в номер, а тут, кстати, ничего, целуются, путаясь в одежде, аккуратнее, не порви, в нетерпении падают на застеленную кровать, да, да, еще, еще, я люблю тебя, и я, и я, и я того же мнения, по-другому и быть не может, все как у людей.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение ты правишь в открытое море, второе предложение здесь с бурей не справиться нам, третье предложение в такую шальную погоду нельзя доверяться волнам; а ты куда подевался, маленький паршивец, затихарился там внутри, давай, малыш, подай голос, поддень меня, ты что, не видишь, ведь сейчас самая подходящая ситуация, лучше не найдешь, момент истины, так сказать, давай же, покажи нам все, на что ты способен, демосфен иронии, цицерон сарказма, исократ язвительности, да уснул ты там что ли, ну не молчи, слышишь, не молчи, пожалуйста, я не слышу твоих нападок, крой меня на чем свет стоит, как тебе будет угодно, не важно, с акцентом или без, давай же, смелей, первый раз сам прошу, ну что тебе стоит, а, унизь меня, не стесняясь в выражениях, посмейся над моими чувствами, сморозь пошлую шутку, ляпни любую гадость, скажи, какая я скотина, мерзкая и тупая скотина, которая только и думает о том, чтобы отчебурашить смазливую девчонку, молчит, молчит, молчит, как крови в рот набрал, только этот чудовищный звон, когда же наконец он утихнет.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение давай уйдем отсюда, второе предложение просто развернемся и уйдем, третье предложение придумаем что-нибудь получше.

Седой швейцар с военной выправкой предупредительно распахивает дверь, я закрываю зонтик, пропускаю Лупетту вперед, Освенцим вентиляции пышет в лицо, режет глаза, перед сексом не надышишься, да, стойка Reception прямо и налево.

***

Подушка дней моих суровых, признайся, сколько голов навечно упокоилось на твоем пухлом плече. Ты, конечно, будешь хорохориться, утверждать, что я у тебя первый, но я-то вижу, что под застиранной до дыр наволочкой, как бывалая шлюха — следы сифилиса, ты прячешь несмываемые следы смерти. Я изучаю эти выцветшие разводы, как китаец, гадающий по «Книге перемен», и в каждом из пятен Роршаха мне видится анамнез больного, оставившего на тебе последнюю подпись.

Вот этот застывший ручеек, должно быть, вытек изо рта идеалиста, до последней минуты не верившего в свой приговор.

А эта робкая лужица, наверное, оставлена вечным неудачником, по дьявольской иронии в точности повторяя первую кляксу, поставленную им на школьной тетради.

Непонятно лишь, откуда взялся вон тот плевок, впечатавшийся в твое пузо, словно клеймо проклятия. По всей видимости, его автор — неисправимый гордец, не нашедший ничего лучшего, как плюнуть прямо в блендамедный оскал склонившейся над ним дамочки в черном капюшоне. Но не рассчитал силы, бедняжка, плевок упал обратно на подушку, а дамочка только рассмеялась наглости строптивца.

Подушка дряхлая моя, я уверен, твои фрески можно снимать слой за слоем, обнажая культурные пласты смерти. Я знаю, милая, это ты насылаешь на меня такие странные сны, в которых тягучие, как мед, голоса плетут бесконечное кружево вокруг моей изъеденной Лимфомой шеи. Где капельницы больше похожи на летающих вокруг койки бабочек-медуз, чьи пластиковые щупальца приподнимаются и опадают, словно в медленном танце, роняя на дырявые простыни дымящиеся капли. Стоящие под кроватями утки оборачиваются грациозными селезнями, плавающими по стертому линолеуму, как по графскому пруду. Заношенные тапки превращаются в ослепительные лилии, распространяя по палате свой нежный аромат. А сами кровати с прикованными к ним больными вытягиваются в индейские пироги смерти, плывущие по открытому морю в свой последний вояж. Но что это? Неспешно вальсирующие бабочки- медузы внезапно ускоряют движения, закручиваясь чудовищным смерчем. Испуганные селезни, истошно крякая, ныряют один за другим под воду, красавиц лилий захлестывает мутной волной, а ядовитые щупальца наотмашь стегают меня по телу, оставляя разверстые раны, на глазах вспучивающиеся ожогами...

— Просыпайся скорей, ты что, не чувствуешь, что катетер чуть не вылез! Во сне, что ли, задел? — тормошит меня сосед.

Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя...

А у тебя ужасный парфюм, краснощекая брунгильда за стойкой Reception, похожая за залитый в вакуум балык, синий костюм, открытый ворот, под натянутым целлофаном кожи голубые веточки вен.

— Извините, но свободных номеров на данный момент нету.

Надо же, как все запущено. Ты ведь не деревенская чурка, чтобы так произносить эту фразу. Сказала бы «Нет», и все. На нет и суда нет. Мы бы развернулись и ушли. А ты хитрая. Думала, я не замечу, так? Пропущу мимо ушей, как ты произносишь свое зашифрованное «нету». Здравствуй, дерево? Издеваешься. Чувствуешь, что я здесь в первый раз. Смеешься надо мной, да? Нагло жуешь жевательную резинку. Ты пережевываешь мою мечту, не так ли, брунгильда? Чавкаешь моей мечтой, смачно чавкаешь, выдуваешь ее и — пук! — шумно хлопаешь розовым пузырем. Ну ты подумай, «на данный момент нету». Надо же, какая незадача. Я рыдаю в три ручья. А на какой момент есть, не шепнешь часом на ушко? Ну давай же, парфюмированная кукла, открой тайну золотого ключика, выдави на эту ламинатную стойку из блакитно-червонного тюбика тот самый крутящий «момент», на который в твоем загашнике есть свободные номера! Шевелись, понятно, а не то я вспорю, ей-богу вспорю твой целлофановый вакуум, из которого посыплются ломтики балыка, тонко-тонко нарезанные, просто пальчики оближешь! Ты поняла, что я хочу сказать тебе, брунгильда, признайся, ты прочла в моих глазах именно это, так зачем тогда обращать внимание на полуобморочное нямканье, доносящееся до твоих ушей: