Павел Вадимов - Лупетта

— Ты меня убил.

Время от времени одна из капельниц, подавившись цитостатиком, издает утробное урчание, разряжаясь веселой обоймой пузырьков, подобно бокалу шампанского. Вернее, даже не бокалу, а такому смешному круглому аквариуму, какие в детстве дарили на день рожденья... А-а-а, вот оно что! Теперь ясно, кого я пытаюсь разглядеть в мутном омуте капельниц. Да-да, именно их, маленьких юрких рыбок, мечущихся хулиганской стайкой по своей уютной вселенной туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, рыбок, которым требуется регулярно менять воду, рыбок, которых нужно ежедневно кормить рачками, выращенными на сгнившей банановой кожуре, рыбок, с которыми можно перестукиваться, когда становится одиноко, ути-пусиньки, мои маленькие, мои хорошенькие, плывите сюда, мы вас покормим, вот так, вот так, молодцы, умницы, славные мои, кушайте, поправляйтесь, растите большие, большие-пребольшие, пока не превратитесь в черных всеядных акул, которые не побрезгуют больной кровью своих кормильцев, чтобы избавить их от страданий.

Я не знаю, откуда лезут в голову эти навязчивые рыбьи аллюзии. Еще недавно я сравнивал катетер с крючком спиннинга, а теперь принимаю капельницу за аквариум. Наверное, если я успею сойти с ума до окончания химиотерапии, то начну путать себя с Ионой, медитирующим во чреве кита. Нет, что ни говори, постоянное созерцание пузырьков в капельницах само по себе действует завораживающе, оно помогает отвлечься от суеты угасания, будто всасывая за стекло пылесосной щеткой воображения, всасывая в теплый кисель рая, где можно лениво поводить плавниками, равнодушно пялясь сквозь заласканное водорослями стекло в сине-зеленую реальность палаты, в которой колышутся жалкие потные организмы в пижамах, мнящие себя твоими хозяевами, но ведь это они, а не ты противно стонут по ночам, не в силах сдержать боль от пыток, причиняемых воспаленными яйцами лимфоузлов, вкрутую сваренных на раскаленном песке лейкозов, они, а не ты суетливо подкручивают колесики капельниц, будто стремясь воскресить безнадежно сломанные часовые механизмы своих жизней, они, а не ты в нетерпении ждут пятничного обхода профессора, словно пришествия Мессии, доктор а у меня уже третий день стула нет, может это из-за преднизолона, доктор, почему так чешется место, откуда торчит катетер неужели нельзя ничем смазать, доктор а мне можно будет есть мясо, когда удалят селезенку, доктор, мои колени совсем перестали разгибаться, доктор сегодня ночью я почему-то описялся, доктор скажите правду, есть хоть малейшая надежда?

Принятое в нашей стране и широко рекомендуемое в отечественной литературе сравнение размеров пораженных раком лимфоузлов с зерном, горохом, вишней, лесным и грецким орехом нерационально, дает несопоставимые результаты и должно быть изжито.

Я смеюсь. Смеюсь от всей души, до всхлипов, до судорог, утирая то и дело выступающие на глазах слезы. Время от времени мои всхлипы переходят в совсем уж неприличные повизгивания, если не сказать похрюкивания. Становится нечем дышать, я изо всех сил пытаюсь сделать передышку, чтобы набрать в легкие новую порцию кислорода, но не успеваю, не успеваю. Хватая ртом воздух, я сползаю под стол, сгибаясь в три погибели от судорог в животе. Из носа лезут сопли, надо бы достать платок, чтобы утереться, да куда там! Еще немного, и я обмочусь. Кажется, это продолжается уже вечность. Если бы кто-то сейчас поднял меня за шкирку, как нашкодившего щенка, и приказал строгим голосом: «Немедленно прекрати это безобразие!» — я бы ничего не смог ему ответить. При всем желании не смог, поскольку буквально исхожу хохотом. Можно подумать, что смех прокачивают через меня, как прокачивают засорившийся канализационный сток брезентовой анакондой помпы. Теперь я понимаю, что выражение «лопнуть от смеха» — далеко не гипербола. Но если вам скажут, что мой смех — это всего лишь банальная истерика, не вздумайте верить! Все это бездарные наветы, беспочвенная клевета и злобные инсинуации. Уж я-то знаю, что моем смехе нет и нотки истеричных коллапсов. Понятно вам, и нотки ! Это идеальный смех, смех an sich, если угодно, рафинированный смех, который отбросил костыли объяснений, как хромой, излеченный словом благодати. Кто сказал, что смех без причины — признак дурачины? Напротив, смех, очищенный от сивушных примесей причинно-следственных связей, даст сто очков форы самому ядреному самогону. Но смехотерапией это тоже не назовешь. Если уж быть точным, речь идет о сильнодействующем наркотике, три кубика которого способны превратить в китайский мешочек смеха самую закоренелую царевну Несмеяну. Я еще никогда так не смеялся. Наверное потому, что мне еще никогда не было так больно.

Но разве можно смеяться от боли? Спросите об этом у средневековой ведьмы, хохочущей в языках костра. Спросите у заливающегося смехом альбигойца после удачной примерки испанского сапога. Спросите у пейсатого скелета, ухохатывающегося в душевой Аушвица. Спросите у хихикающего Минотавра, встретившего своего избавителя в лабиринте. Спросите у утирающего слезы смеха Озириса, ввинтившего золотой протез между ног. Спросите у заходящегося хохотом Отелло, открывшего, что резкая механическая асфиксия верхних дыхательных путей вызывает непроизвольный оргазм. И еще не забудьте спросить у рецидивиста Варравы, смеющегося лучшей шутке в своей жизни.

Передо мною на столе лежит неиссякаемый источник свежих клюквенных браслетов для запястья. Малюсенькая картонная коробочка с тонкими лезвиями, на которой едва можно различить полустертую надпись: «Завод бытовых приборов. 193029, Ленинград, ул. Крупской, д. 5».

«Любви нет, — писал Батай. — Или же она существует в нас как смерть, движение стремительной утраты, быстрое соскальзывание к трагедии, остановимое только смертью». Старый порнограф Жорж упустил из виду, что ледяную горку трагедии можно засыпать не только песком смерти, но и солью хохота.

Я смеюсь.

Многие считают, что рак — сравнительно свежее проклятие, насланное на род людской по причине ухудшения экологии. Это не так. Рак существовал во все века, проблема была только в диагностике. Предположительные описания онкологических заболеваний можно найти еще в трудах Гиппократа. Среди его работ, написанных в 400-х годах до н. э., есть трактат под названием «О карцинозе», посвященный, как предполагают ученые, раку молочной железы. «У женщины из Абдеры развилась карцинома груди, и через сосок выделялась серозно-кровянистая жидкость, — писал Гиппократ. — Когда выделения прекратились, она умерла». Для описания опухолей Гиппократ использовал слово onkos, от которого, собственно, и произошел сам термин «онкология».