Михаил Липскеров - Путешествие к центру Москвы

От полной безнадеги мы с отцом Евлампием сделали по глотку. Семену Сергеевичу плеснули в тарелку из-под щей. Чтобы через кожу как-то впиталось. И задумались. В результате пошли в храм Великомученика Димитрия Солунского. Чтобы помолиться ему, чтобы подсказал выход. Молить святого, чтобы никогда внук не казнил своего деда, сын – отца, и так далее, и тому подобное. Пусть великомученик подскажет нам, как воплотить юридическое предназначение будущего сына Семена Сергеевича, какую найти ему профессию, чтобы не пришлось ему никого никогда казнить. И великомученик нашел выход.

Умудренные, мы вернулись в дом. За несуществующие волосы я извлек голову несчастного из тарелки из-под щей, а отец Евлампий сказал ему в закрытые очи:

– Не обязательно ваш сын должен стать палачом. Есть еще одна юридическая профессия, сын мой.

– Какая? – спросил во сне бывший рыжий. Судья по профессии.

Отец Евлампий выпрямился, прижал руку к сердцу и благоговейно произнес:

– Президент Российской Федерации.

Семен Сергеевич улыбнулся во сне и, не просыпаясь, вылетел в окно.

Мы с отцом Евлампием молча сидели за столом, чрезвычайно довольные тем, как разрешили ситуацию. В тайной надежде, что через тридцать—сорок лет в России появится приличный президент. Юрист, между прочим.

– Так, – очнулся от сладостных предвкушений отец Евлампий, – Михаил Федорович, а какая у вас нужда была навестить меня, помимо соскучивания?

Я сосредоточился. Действительно, зачем я сюдое приперся? За каким таким?.. А потом вспомнил и грохнулся на колени:

– Благословите, батюшка, на подвиг. В центр Москвы собрался.

– Ох, Михаил Федорович, не можете вы жить спокойной жизнью. Тут у нас тишина, относительная, конечно, а там... – отец Евлампий задумался, – ...а там, может, уже и революция какая приключилась.

– Ну какая революция, отец Евлампий, мы бы уже знали...

– Откуда?..

– Да ведь радио, телевизор сообщат, если что?

– А вы давно радио, телевизор?..

– Ну как... да вот... давеча... как раз... накануне... точнее... надысь. А что у нас нонеча?..

– Нонеча у нас, Михаил Федорович, тридцатое января две тыщи десятого года.

– Угу... Тридцатое...

– Тридцатое.

– Января?

– Января.

– Точно?

– Точно. – Отец Евлампий посмотрел на часы. – Точнее, первое февраля. Однако засиделись мы с вами. Так что за два дня в центре Москвы все что угодно... Что с вами, Михаил Федорович? Очнитесь. Вот височки примите. Очень способствует.

По моему пищеводу ахнули вниз сто граммов вискаря, а отец Евлампий охаживал меня по щекам. И я пришел в себя. Где, как выяснилось, отсутствовал некоторое время.

– Ну, слава богу, – утер пот со лба отец Евлампий, – оклемались. И часто, голубчик, вас кондрафей навещает?

Я задумался. Последний раз я вырубался в 1963 году, в Южно-Сахалинске, на корейском рынке. Когда пытался вступиться за брата своего меньшего, приготовленного для продажи на мясо. Хозяин, очевидно, не держал его за своего родственника, поэтому офигачил меня велосипедом. Точнее, втулкой переднего колеса по задней части головы. Тут-то я и вырубился в последний до нонешнего дня раз. Потом мы с этим корейцем задружились на предмет мировой. После которой он затушил сигарету «Прима» о лоб милиционера, который пытался вмешаться в ход мировой, происходившей в песочнице около кинотеатра «Комсомолец». Офигачившего меня звали Ким Ги Бон. Основная-то работа у него была саксофонистом японо-корейского джаза. А сама эта безумная идея японо-корейского джаза зародилась в не менее безумной голове обкомовского секретаря товарища Смуракина. Чтобы, значит, отвлечь эту категорию населения от производства опийного мака с последующим его употреблением. В которое втягивалось и белое население острова. Потребляя тем самым начатки восточной культуры и философии. Но эта самая культура не шибко сочеталась с образом жизни белого человека. Потому что ну как можно медитировать в условиях качки рыбного сейнера на юге острова или добычи нефти – на севере. Ни просветления, ни рыбы, ни нефти. Но японо-корейский джаз на острове пошел плохо еще и по другим причинам. Одна из них – неумение японо-корейцев играть на джазовых инструментах. Так кто ж их на острове научит этому? Приезжие русские слушали джаз с оккупированного американцами острова Окинава по радио в исполнении американских музыкантов. А местное население нивхской национальности японо-корейский джаз не уважало из-за неуважительного отношения к нивхам самих японо-корейцев. Так что тут ты – мне, я – тебе. К тому же, по странному совпадению, во время игры японо-корейских музыкантов рыба лососевых пород валила от нивхов все к тем же японо-корейцам, также занимающимся ловлей лососевых, но уже за пределами рыболовной зоны Сахалина. Так что нивхов я могу понять.

Последний раз японо-корейский джаз лабал жмура, которым оказался последний на острове айн. (И айнов пришлось вычеркнуть из Красной книги.) Ну, ему было все равно, кто лабает у него на похоронах. Он был глухой с детства.

В общем, саксофонист Ким Ги Бон торговлишкой нетрадиционными продуктами питания зарабатывал себе на пропитание. (Тут я обнаружил некоторое несоответствие со здравым смыслом. Проще было бы этими продуктами питания питаться непосредственно, а не продавать, чтобы потом у кого-то купить то же самое. Но не будем лезть в логику корейца-джазмена. Толерантность, она толерантность и есть.)

Все это Ким Ги Бон мне разъяснил, когда я пришел в себя после удара велосипедом, точнее, втулкой переднего колеса по задней части головы, и мы с ним выпивали вьетнамскую водку по прозвищу «Хо Ши Мин», которую выменяли на нетрадицинной предмет питания, который впарили слепому нищему под идеей поводыря.

А милиционера звали Чен Ги Бон. И был он тоже корейцем. И братом Ким Ги Бона. И также работал в японо-корейском джазе. Но тромбонистом. А милиционером подрабатывал себе на жизнь. Вот ведь какая странность судьбы: саксофонисты для поддержания жизни торгуют собачатиной, а тромбонистов из этих же соображений волочет в милиционеры... Психика!..

И стал Чен Ги Бон доставать своего братишку позором семьи из-за распития водки «Хо Ши Мин» в песочнице у кинотеатра «Комсомолец». И Ким Ги Бон затушил сигарету «Прима» о его поганый мусорской лоб. Видит бог, я бы тоже так поступил, если бы у меня был брат-тромбонист.

Ким Ги Бона повязали, судили и дали два года по хулиганке. Это еще повезло! В наше время схлопотал бы за преступление на почве национальной вражды между саксофонистами и тромбонистами. И что интересно. В царское время преступников отправляли на Сахалин, а в наше время его отправили с Сахалина. На материк! Он стал первым японо-корейским музыкантом, который увидел материк. С материка Ким Ги Бон прислал мне письмо с описанием своего быта. Он научился играть на баяне, и по утрам будил зону исполнением Гимна Советского Союза. Ну не на саксофоне же его херачить! В общем, жить было можно. Только в конце письма стоял очень трогательный постскриптум: «Если бы ты знал, Мишаня, как мне здесь тебя не хватает».