Михаил Липскеров - Путешествие к центру Москвы

Ни звука не доносится из каюты. А может, ничего?.. Да хрен-то старые козлы за просто так женятся на молодых девочках. Молодость хочут возвернуть хоть на какое-то мгновенье. Вот сейчас раздастся крик... А ну, messieurs les musiciens! И вот уже через минуту еврейское буйство завертело старые стены портового кабака «Таверна Кэт». Под «Эвейну шалом алейхем» плясали офицеры эсминца «Жанетта» и рыбаки с северных Алексеевских прудов, разбрасывающие свежую чешую с чугунных плащей. Робко приплясывали командированные с материка Петька и Чапаев. Пытался совместить «Эвейну» с танцем убийства морского зверя заблудший на пруд чукча из полузабытых анекдотов. А там, во временной дали, играли в евреев офицеры флота богини Аматэрасу, с моего пьяного бреда приглашенные на свадьбу. Скрестили мечи последние усталые приверженцы эпохи сегунов с молодыми и злыми самураями эпохи Мэйдзи. И сунув пальцы под подтяжки, выделывали коленца солдаты Президентского полка. Потому что у всех. Там. В самом начале. Был Йисраэль. Задолго до придуманной расчетливым эстрадным сатириком аркаимской праславянской культуры... И вот настало мое время. Чтобы, не дай бог, услышать ее Главный крик, я подкормил саксофон, он взревел. Я поддержал его на трубе своим известным всему миру соло. А потом вынул из нагрудного кармана белоснежный платок и промакнул свои вывороченные губы. До небес распахнул глаза...

Прислушался. Там тихо. А здесь Kelly Family в шесть полудетских глоток вжарили:

А вот и голос Bambi:

Буйнов, пошел на...

И куда же без советского старика Pol’a Robson’a:

И опять я голос-труба-голос:

И вся свадьба с приблудными гостями шарахнула прямо из окон кабака в неглубокие воды Алексеевского пруда и продолжала гульбование там.

А она с Беном осталась.

И мне стало плохо... Ой, как плохо мне стало... Не за себя... А оттого, что кончаются девочки... Эмигрируют в башлевые браки. Растворяются, размазываются в жидкой серости ПТУ, дискотек, клубов, фабричных подсобок, на офисных столах. В навозе полуразрушенных хлевов. В контрацептивах. В криках: «Не кончай в меня!» В пьяном залете неизвестно от кого. И как апофеоз – дебильный ребенок. Единственная их бракованная любовь. И мука. Мука до конца дней... Вот же ж...

Я лежал на берегу Алексеевского пруда. Среди практически неизгаженного антуража. Плескалась водичка. Куда-то пилили деловые головастики. Была тоска и безнадега.

А рядом сидела Беленькая. На руках у нее лежал младенец с широко расставленными глазами, мало наполненными человеческим смыслом.

– Вот, дядя Миша, уже три годика, а головку не держит. Участковая Серафима Яковлевна говорит: да отдай ты его, а я не могу хоть кто-то со мной дедушка плачет сестра жалеет а вас я сразу же после свадьбы потеряла кто ж знал что после одного раза сразу и ребеночек а Бена я больше и не видела с того самого утра когда вы с ним сцепились ведь бой в Кейптауне решает браунинг а он был у вас все замазали да и кто будет разбираться когда ни «Жанетту» в наших краях никто не видел да и вас успели позабыть как вы ушли к центру Москвы а у меня вот Мишенька Мишенька улыбнись дяде...

И Мишенька мне улыбнулся. И растаял. Вместе с Беленькой. Денег бы ей дать. Да ведь не возьмет. Гордая девочка была.

– Почему же не возьму еще как возьму ему ведь много надо еда фрукты лекарства врачи а мне работать некогда дед совсем никакой Черненькая помогает да какие у нее деньги ослик и пони постарели и только на лошадином геле живут очень хорошая штука между прочим и людям тоже у вас ж спина болела вы с утра двойного действия до полного втирания а к вечеру крем-бальзам для суставов деду вот помогает так что деньги я возьму ведь Мишенька годков до тридцати прожить может так что если у вас дядя Миша есть....

Но вот денег-то у меня и не было. Откуда им быть? Если я уж хрен знает сколько шляюсь по Соколиной Горе без всякой за то оплаты. Не принят в России закон об оплате бродяжьего труда. Надо будет к Истанбул-Константинополю обратиться – в рамках законодательной инициативы по просьбе трудящихся бродяг Российской Федерации. А то вон Федор Конюхов бродяжит по морям, по волнам. А на какие башли? А тут ходи, ходи – и уши от мужского полового.

– Сунь руку в правый внутренний карман куртки, – услышал я голос Истанбул-Константинополя.

Я сунул.

– Вынь оттуда котлету!

Я вынул.

– Отдай телке!

Я отдал. Точнее, положил тысяч тридцать на песок рядом с собой. И они исчезли.

– Спасибо дядя Миша теперь нам надолго хватит сестру навести да и деда он о тебе вспоминает с тобой ему легко выпивалось без похмелья там и увидимся, – услышал я ее голос.

– Спасибо, Истанбул-Константинополь.

– Не меня благодари. Сынок твой старший просил.

– А где ты его видел?

– На похоронах отца Евлампия.

– А что... Он... Господи боже ж ты мой... Как же это?..

– Да очень просто. Возвращался неделю назад с соборования одного жмура. Ему два огольца по голове и врезали.

– За что?!

– За крест. В ночном на Девятой Соколиной Горе на пару пива обменяли.

– Господи, как же так можно! За крест! За пару пива! Человека!..

– Ой, Федорыч, не только за крест. За косой взгляд убивают. За другой взгляд убивают. За просто взгляд убивают. За просто так убивают. Убийство – оно дело не хитрое. Вот ты задумывался, почему в нашем народе так убивцев жалеют? Кусок хлеба подают. Молятся за них. Правозащитники залупаются. А особо отличившихся, типа Кудеяра, в святые производят. Надежду им дают. А почему? А потому, что каждый русский человек в душе – убийца. Бытом, нравами, историей выпестованный убийца. Любимые герои русских людей – кромешные Иван Грозный, Петр Первый, Иосиф Сталин. Так что убийство для русского человека – дело привычное... И уважаемое. Извини, твоими словами говорю.

– Не говорил я таких слов.

– Думал. А говорить и думать – это, меж нами двумя, без разницы.

– А где его похоронили?

– Да на Преображенском. Там сынка твоего и повстречал. Седой уже.

– Как он?

– Да просил, если тебя ненароком встречу, то чтоб передал... Вот я и передал. Он что, знал?