Леонид Юзефович - Язык звезд

Жена работала в музыкальной школе. Осенью ее зарплаты хватало им на неделю, сейчас — на три дня. Спасали частные ученики, но их становилось все меньше. Кот с минтая перешел на мойву, фрукты береглись для семилетнего сына. Шубин научился стричься сам, чтобы экономить на парикмахерской. При этом соблазны множились день ото дня. Кругом появились магазины, куда жена в своей старой кроличьей шубке не решалась заходить.

Дома Шубин сразу сел за машинку.

Основа была, еще в перестройку ему попались записки одного колчаковского офицера из томских студентов, не без юмора вспоминавшего, как в феврале 1919 года, под Глазовом, неизвестный подросток ночью вышел к их позициям со стороны красных. Подойдя ближе, он, чтобы в темноте не шлепнули по ошибке, громко затянул «Боже, царя храни». Шел и пел, пока не наткнулся на этого томича, который на выборах голосовал за народных социалистов. Тот с размаху врезал ему по скуле. Певец взмахнул руками и сковырнулся в сугроб. «Запомни, — склонившись над ним, сказал автор записок, — мы не за царя воюем, а за Учредительное собрание!» Через час он узнал, что дал по физиономии не кому-нибудь, а чудом спасшемуся цесаревичу Алексею.

Позже вскрылось его настоящее имя — Алексей Луцято. Он бегло говорил по-французски, умел держаться в обществе и, видимо, вырос в интеллигентной семье. Про его родителей известно было только то, что они умерли от тифа по пути из Петербурга в Сибирь. Алеша был тремя годами старше убитого в Екатеринбурге тезки, но выглядел моложе своих лет. Этим исчерпывалась достоверная информация о нем.

В сибирских и уральских деревнях то и дело объявлялись малолетние бродяжки, выдававшие себя за несчастного цесаревича. Россия не была бы Россией, если бы им никто не верил. На этой ниве они собирали свой урожай — подаяние, скромный ужин, ночлег на теплых полатях. Алеша Луцято был среди них не первый и не последний.

К весне 1919 года его доставили в Омск. Сам Колчак встретиться с ним отказался, но желающих поучаствовать в этой игре нашлось немало, вокруг Алеши составилась целая партия. Когда он появлялся на публике, дамы, по словам очевидца, «впадали в такое же экстатическое состояние, как пастухи при виде Вифлеемской звезды». Прибившиеся к нему активисты закатывали банкеты, устраивали молебны, а главное — собирали пожертвования, после его опалы исчезнувшие без следа. В Алешу вложили множество сведений о его же собственном детстве в кругу императорской семьи, но предусмотреть все детали было невозможно. Однажды он не сумел назвать имя любимого спаниеля, в другой раз перепутал каких-то кузин, не ответил на вопросы, заданные ему по-английски, наконец, на очередном банкете настолько увлекся ликерами, что замять скандал не удалось. Его взяли под домашний арест, а незадолго до падения Омска эвакуировали в Забайкалье.

В январе 1920 года он оказался в Чите, у атамана Семенова. Тот с ним церемониться не стал и засадил в тюрьму на общих основаниях. Это еще был не худший вариант. Китайца-парикмахера, промышлявшего в бурятских улусах под именем японского принца Куроки, атамановцы насмерть забили палками.

Осенью Читу заняли красные, узники вышли на свободу. Алеша провел в заключении девять месяцев, за это время и арестанты, и тюремщики сменились неоднократно. Никто уже не помнил, за что именно его посадили. Он объявил себя жертвой семеновского режима, вступил в РКП(б) и как человек, прошедший школу тюрем и подпольной борьбы, был принят на службу в Военпур — Военно-политическое управление при штабе Народно-Революционной армии ДВР.

Из Читы его перевели в Верхнеудинск, он успешно поднимался по карьерной лестнице, пока в 1922 году не грянула партийная чистка. На этом-то отделении агнцев от козлищ Алеша и погорел. Когда он предстал перед высокой комиссией, один из ее членов, сидевших по другую сторону застеленного кумачом стола, с изумлением опознал в юном политработнике бывшего соседа по камере. Товарищи по несчастью знали тогда Алешу как страдальца совсем не за ту идею, за какую страдали они сами. В тот же день он был арестован, и пока шло следствие, сидел на гарнизонной гауптвахте в поселке Березовка близ Верхнеудинска.

Последний эпизод Шубин вычитал в мемуарах одного сибирского эсера, написанных уже в эмиграции, в Китае. Тот сам проводил обыск на квартире арестованного и нашел там тетрадь с конспектами по астрологии. Тогда он лишь бегло проглядел ее и позднее по памяти воспроизвел единственную из содержавшихся в ней выписок, да и то не ручаясь за точность: «Звезды и созвездия есть творения предвечных душ, созидаемые ими на пути к воплощению. Там эти души пребывают до вселения в то или иное тело на планете Земля. Когда предвечная душа повторно погружается в человеческую плоть, перед нами cуть не разные люди, а всего лишь различные формы ее земного существования».

После присоединения Дальне-Восточной республики к РСФСР этот мемуарист не сошелся с новой властью во взглядах на автономию Сибири и уехал в Харбин. Дальнейшая судьба Алеши Луцято осталась ему неизвестна. Шубин знал о ней из другого источника.

В 1972 году он служил в Забайкалье, носил лейтенантские погоны и командовал взводом в мотострелковом полку. Десятью годами раньше, сокращая армию, Хрущев провел массовые увольнения офицеров, а позже в частях стало не хватать младшего командного состава. В институтах появились военные кафедры. Шубина, как многих его ровесников, призвали на два года после университета.

В то время готовились к большой войне с Китаем, всё новые дивизии перебрасывали на восток из западных округов. Одесский военный округ вообще упразднили. Полк, где служил Шубин, стоял на станции Дивизионная, бывшей Березовке — первой железнодорожной станции к западу от Улан-Удэ. К ней прилегали военный городок и гражданский поселок, раскинувшийся между сопками по правому берегу Селенги. Он делился на три участка и собственно Березовку.

Первый участок состоял из барачного типа КЭЧевской гостиницы, в прошлом конюшни атамана Семенова, и одной блочной пятиэтажки с тремя подъездами. Горячее водоснабжение от кочегарки делало ее предметом мечтаний всех офицерских жен. Получить в ней квартиру даже для подполковника почиталось величайшим счастьем. Майоры тут попадались или штабные, или многосемейные.

На втором и на третьем участках стояли типовые казармы времен Русско-японской войны. Это были двух- или трехэтажные здания из потемневшего неоштукатуренного кирпича, с полутораметровой толщины стенами, узкими романскими окнами и необъятными подвалами. Рассказывали, будто их подземная часть равна по высоте наземной, потому что построены на песке. Из удобств здесь имелся только водопровод. В этих домах обитал младший и средний офицерский состав до майора включительно.