Сэйс Нотебоом - Филип и другие

— Как поиграешь? — спросил я, но он не ответил. Теперь он почти совсем перестал обращать на меня внимание, даже когда мы оказались дома, в комнате.

Он сел перед клавесином, а я встал позади него и смотрел на его руки, дважды повернувшие ключ и открывшие крышку.

— Partita, — сказал он, — симфония. — И начал играть.

Я не слышал раньше этой музыки и решил, что ее знает только дядюшка Александр. Она казалась очень старой, и, когда я пошел и лег на свой диван, она отошла от меня далеко-далеко.

Мне виден был сад, и казалось, будто все вокруг слушает музыку и сопровождающее ее негромкое посапывание дядюшки Александра.

Время от времени он что-то произносил.

— Сарабанда, — возвестил он, — сарабанда. — И немного позже: — Менуэт.

Комната наполнилась звуками, и мне хотелось, чтобы он не переставал играть, потому что я чувствовал, что он вот-вот кончит. Когда он доиграл, я услышал, как тяжело он дышит — все-таки он был очень старым. Он посидел еще немного, потом встал и обернулся ко мне. Глаза его сияли, они стали темно-зелеными и большими, белые ладони взметнулись вверх.

— Почему ты не встаешь? — сказал он. — Надо встать.

Я поднялся и подошел к нему.

— Этого господина зовут Бах, — сказал он.

Я никого не увидел, но он, кажется, видел кого-то, потому что странно засмеялся и сказал:

— А это — Филип, Филип Эммануэль.

Я не знал, что меня зовут еще и Эммануэль, но после мне рассказали, что, когда я родился, дядюшка Александр потребовал, чтобы мне дали это имя, потому что так звали одного из сыновей Баха.

— Подай господину Баху руку, — сказал дядюшка. — Не стесняйся, подай ему руку.

Вряд ли стоило пугаться — я протянул руку вперед и сделал вид, что обменялся с кем-то рукопожатиями. И увидел на стене гравюру, изображавшую толстого человека с целой копной кудрей на голове, смотревшего на меня дружелюбно, но словно бы издалека.

Под ней стояло: И.С.Бах.

— Так-так, — сказал дядюшка, — так-так.

— Можно мне теперь лечь в постель, дядя? — спросил я, потому что уже сильно устал.

— В постель? Да, конечно, — нам пора спать, — сказал он и отвел меня в маленькую комнатку, оклеенную обоями в желтый цветочек. Там стояла старая железная кровать с медными шариками.

— Ночной горшок — в тумбочке, — сказал он и вышел. Я лег и сразу уснул.

Наутро меня разбудило солнце, нагревшее комнату. Но я не двинулся с места, потому что вокруг было слишком много странного.

Рядом со мною, на тумбочке, стояли рододендроны, которые я срезал для дядюшки Александра накануне вечером. Ночью их здесь не было, я это точно знал, — значит, он принес их позже, когда я заснул. На стене висели четыре картинки. Статья из газеты, аккуратно вырезанная и приколотая четырьмя медными кнопками. Она совершенно пожелтела, но я все равно смог прочесть: «Время отправления кораблей и номера пирсов — 12 сентября 1910 года». Рядом висела старинная гравюра под стеклом, в черной лакированной рамке. Между стеклом и гравюрой собралось так много пыли, что краски казались поблекшими. «Возвращение из школы» — было написано под картинкой: на ней мальчик в коротких штанах и шляпе с широкими полями выпрыгивал из повозки, запряженной парой лошадей, и бежал к матери, ожидавшей его в дверях, раскинув руки для объятья. В садике у их дома росли большие желтые и голубые цветы, которых я никогда в жизни не видел.

На другой стене висело свидетельство о сдаче обязательного экзамена по плаванию — на груди и на спине, — и тонким острым почерком было вписано имя его владельца: Паул Свейлоо. А прямо над ним — большая, наклеенная на картон, пожелтевшая от времени фотография мальчика-индонезийца с большими глазами и стрижкой с челочкой, в точности так стригли и меня.

Я медленно вылез из постели, собираясь спуститься вниз, и выглянул из комнаты. Передо мною был длинный коридор со множеством дверей. Я постоял у каждой двери, прислушиваясь, нет ли там дядюшки Александра. Увидеть что-нибудь через замочную скважину мне нигде не удалось.

Держась обеими руками за перила, я спустился вниз, в холл. В доме было очень тихо, и я немного испугался, потому что забыл, которая из дверей ведет во вчерашнюю комнату.

Тогда я вытащил перочинный нож, раскрыл его и положил на пол.

Потом сильно раскрутил его и подождал, пока он остановится. Дверей вокруг было много, и я решил войти в ту, на которую укажет кончик лезвия. Это оказалась дверь комнаты, где стояли диваны, потому что, когда я потихоньку нажал на ручку и дверь отворилась, я услыхал храп дядюшки Александра. Он лежал, так и не раздевшись, на диване, рот его был открыт, колени торчали вверх, а руки свешивались вниз, словно он хотел коснуться пола. Я мог теперь его как следует рассмотреть, он был одет в черный пиджак и брюки без манжет. Такие брюки в тонкую полоску мужчины надевают к смокингу, когда женятся или идут на похороны, а после донашивают, когда становятся стариками, как дядюшка Антонин Александр.

Я боялся его разбудить, тихонько прикрыл дверь так, чтобы замок не щелкнул, и вернулся наверх, в свою комнатку.

И увидел книги — книги, принадлежавшие Паулу Свейлоо. Их было не так много, и названий большинства из них я тогда не мог еще прочесть, но шестью годами позже, когда я спал в той же комнате, я их записал. Первым в ряду был «Германский альманах для зубных врачей» за 1909 год.

Внутри стояло: «Паулу Свейлоо от…» — имени я не смог разобрать. Следующая книга — том из собрания сочинений Бильдердайка [1] Биллем Бильдердайк (1756–1831) — нидерландский поэт-романтик, оказавший большое влияние на литературу, а также на культурную и общественную жизнь Нидерландов. (Примеч. перев.). — «Паулу Свейлоо от Александра, твоего друга». Я не мог понять, как эта книга оказалась в шкафу, потому что, если ты даришь книгу, ты ведь не оставляешь ее у себя?

Следующей была книга «Критика чистого разума», автор Иммануил Кант. «Паулу Свейлоо от преданного…» — и снова я не смог прочесть имени.

И так далее. «История Французской революции» в семи томах, автор Мишле. «Архитектура и ее основные периоды», автор Генри Эйверс. «Красное и черное», автор Стендаль. «Письма» Бускена Хьюта, изданные его женою и сыном. И наконец, маленькая книжечка «Имитация Христа» Томазо да Кемписа.

И в каждой книге неизменно стояло «Паулу Свейлоо», но имени дарителя было не разобрать.

Я снова взглянул на портрет, словно ожидал от него помощи, но мальчик-индонезиец выглядел равнодушным, и вдруг я понял, что разглядываю его книжки. «Так ты и есть Паул Свейлоо?» — подумал я, поставил книги назад в шкаф и выровнял корешки. Тут я заметил, что мои руки густо покрыты пылью.

На нижней полке книжного шкафа стоял большой ящик, и, так как я сидел на корточках, надежно скрывшись от взглядов портрета, я осторожно поднял крышку. Это был граммофон.