Доррис Дёрри - Конец сезона

Внизу, в долине, распустились фиалки. Лили слышала об этом от Зеппа, обслуживающего подъемник, — это он по утрам приходит первым, включает радио и подвешивает гондолы. Затри последних месяца Лили спускалась в долину всего четыре раза, ведь каждая поездка обходится в двенадцать марок, а Зепп тут ничем помочь не может, все оплаты идут через компьютерный горнолыжный абонемент, к тому же внизу, в деревне, такая же скучища, как и здесь, наверху.

Сделай это ради меня, умоляла мать, хоть раз в жизни сделай что-нибудь ради меня. Вот и просидела Лили в отеле «Хирш» на вершине Хиршхальма целых сто дней, так и не научившись за это время ни кататься на лыжах, ни пользоваться сноубордом, ежедневно задаваясь вопросом, зачем, черт возьми, она уступила матери.

Лили не могла отделаться от чувства жалости, которое вызывала у нее мать с ее плохо покрашенными волосами, бледным, нездоровым цветом лица, усталыми глазами и, конечно же, отечными, как у всех официанток, ногами — особенно той, где большой палец посинел и распух, а ноготь кровенил.

Не хочу, чтобы у меня были такие же ноги, ни за что, подумала Лили, но тут же пообещала матери работать вместо нее четыре месяца в отеле на Хиршхальме. И вот результат. Здесь до сих пор лежат сугробы высотою в три с половиной метра, хотя в долине, по словам Зеппа, давно ходят без чулок.

С самого декабря ее окружала белизна — цвет, который, собственно, не является цветом; белизна все поглощает и отравляет ей нутро, подобно крысиному яду. Лили мечтает о зелени, а еще о том, чтобы кто-нибудь был с нею рядом.

В ее каморке висит фото календарь с цветами, их названия она выучила наизусть и бормочет их перед сном: касатик, волчник обыкновенный, водосбор темный, белоцветик весенний, касатик желтый, морозник, венерин башмачок, купальница, роза альпийская волосатая, прострел альпийский, горечавка ластовая, горечавка венгерская.

Габор, Марта и Золтан никогда не слышали о горечавке венгерской, Лили спрашивала их об этом. Эти трое — отец, мать и сын — каждую зиму работали на Хиршхальме, в апреле делали двухнедельную передышку, потом переезжали в отель на Балатоне. Для Лили оставалось загадкой, почему Золтан, худощавый и застенчивый парень, не уходил от родителей. Сидит себе и пялится в окно. Лили ждала, что он когда-нибудь решится заговорить с ней. Иногда слышно, как он ритмично постанывает за стенкой в соседней комнате — конечно, ему приходится что-то делать с собой, чтобы не тронуться умом. Как и ей самой. Она даже не догадывалась, до чего тяжело будет просидеть наверху целых три месяца, до чего одиноко.

А Зепп, трогательный бедняга Зепп? Через сто дней она едва не поддалась ему. Едва. За восемнадцать дней до окончания сезона. Но тут неожиданно появился Огненный Дракон.

Пока еще она ничего не знает о нем, каждый день думает лишь о том, как бы сбежать отсюда прочь, и иногда Габор, чтобы подбодрить, пощипывает ее за попку. Обслуживая гостей, Габор и Золтан надевают белые рубахи и черные кожаные жилеты, отец — приземист и толст, сын — худощав и высок ростом. Порой Габор тихо и спокойно что-то втолковывает сыну по-венгерски, но чаще оба миролюбиво помалкивают, аккуратно складывая салфетки. Марта, жена Габора, работает на кухне и лишь изредка появляется в зале ресторанчика. К концу сезона она выглядит бледной и усталой, от нее пахнет мясом. Лили — вегетарианка, а потому уже одна мысль о подобной работе кажется ей нестерпимой. Марта лишь качает головой. Плохо для здоровья, говорит она и продолжает изо дня в день готовить сырные клецки, омлет королевский, шпинатные блинчики.

Слова «конец сезона» становятся для обслуживающего персонала своего рода мантрой, но пока еще сезон не кончился. Фрау Пфефферле, хозяйка отеля, велит всем расписывать яйца; она принесла из долины ветки форсиции, чтобы потом повесить на них расписные яйца, поскольку каждое время года требует особых декораций. На Новый год они надували воздушные шарики, на фашинг [1] Фашинг — период карнавалов и маскарадов, соответствует Масленице. (Прим. перев.) рассыпали конфетти и надевали дурацкие шляпки. Теперь же фрау Пфефферле достала откуда-то чучела цыплят, которым напялили самодельные фартучки, перед тем как поставить на каждый столик. Лили берет пушистый комочек, чувствует, как в ладонь впивается острый клюв — противно. Габор кладет руку ей на плечо. Уж больно Лили у нас чувствительная, говорит он и забирает цыпленка. Ей хочется схватить хлебный нож, чтобы всех прикончить. Ах, мышка моя, успокаивает ее каждую неделю мать в телефонном разговоре, скоро все останется позади; голос у нее кажется все более довольным, и у Лили возникает подозрение, что прооперированная нога заживает гораздо быстрее, чем мать об этом рассказывает.

Лили приехала сюда наверх 27 декабря, в снежную бурю, совсем одна в гондоле, раскачивавшейся над вершинами деревьев. Чувствовала она себя погано, что, впрочем, почти не отличалось от ее обычного состояния, так как мутило ее постоянно. Слишком много вечеринок, противозачаточных пилюль, неверных парней.

— О! — воскликнула фрау Пфефферле, впервые увидев Лили. — Китаяночка. Рита могла бы и предупредить.

Лили только головой мотнула, как лошадь, отгоняющая мух.

— Не больше двенадцати минут на комнату, — строго инструктировала ее фрау Пфефферле, — не больше двенадцати, ясно? Причем в стирку идут лишь те полотенца, которые валяются на полу.

Удивительно, как свинячат люди у себя в номере, когда знают, что наутро придет убираться горничная. В первый день она заревела уже после четвертой комнаты.

— Рита поначалу тоже выла как собака, — сказала фрау Пфефферле.

Еще ребенком Лили чувствовала у себя в груди большую птицу, которая больно колотилась о ребра, и она, Лили, была готова на что угодно, лишь бы избавиться от этого ощущения; позднее, заметив, как у матери начинает подрагивать нижняя губа и срывается голос, она тут же выходила из комнаты. Мать считала ее бессердечной, но привыкла сначала говорить то, что нужно было сказать, и только потом разражаться рыданиями.

Нет, горы не были сказочно прекрасны. Если сияло солнце, Лили казалась себе ничтожной перед их величием; если на вершины ложился туман, она боялась затеряться во мгле; а когда валил такой снегопад, что не различишь и собственной ладони, у нее начиналось что-то вроде клаустрофобии.

В первые дни от перестилания кроватей ныли руки. Когда заканчивалась уборка номеров, приходилось накрывать в столовой, готовиться к обеду; не успеешь закончить — уже собираются постояльцы, грохоча лыжными ботинками.

Через четыре дня после ее прибытия праздновали Новый год — 2000-й. Дурацкое событие. Когда наконец наступила полночь, все постояльцы высыпали наружу, столпились в углу веранды, где мобильники, хотя и слабо, но все же работали, и принялись трепаться по телефону.