Владимир Орлов - Лягушки

— Нет, — мрачно сказал Ковригин. — Пока не закончу текст о дирижаблях, с места не тронусь.

— Легкомысленный человек ты, Ковригин, — сказал Дувакин. — А между тем в Москве снова появился человек по фамилии Острецов.

— Ну, появился и появился, — сказал Ковригин. И вздохнул. — Вот вышло бы примирение с Антониной. Это важно…

— Можешь не волноваться, — сказал Дувакин печально. — Антонина Андреевна занята сейчас новыми лирическими отношениями.

— С кем? — воскликнул Ковригин. — Неужели с этой? С…

— Успокойся, — сказал Дувакин. — Всего лишь с Прохоровым Алексеем, своим бывшим мужем…

— Ну, слава Богу! — сказал Ковригин. И вскочил. Идея, совершенно не связанная с семейным устройством сестры, заставила его подняться на чердак. На днях он наткнулся там на скрученные в тубусы бумаги. В одном из них он обнаружил рисунки молодого тогда Алёши Прохорова и чертежи к его проекту то ли спортивного зала, то ли культурного центра. Рядом лежала связка (с шёлковой лентой) писем влюбленного воздыхателя к прекрасной синхронной переводчице. Воздыхания Прохорова были Ковригину не нужны, да и читать бы он их не стал, а вот рисунки и чертежи, в особенности сфер, так и не украсившего отечество здания показались Ковригину в его затее уместными.

Молодец Алексей Юрьевич Прохоров. Угодил! Будет на что взглянуть создателям воздушно-безвоздушного корабля! А его лирические возвращения к жене Антонине и детишкам в истории человечества — дело молекулярное, с блюдами из амёб на четыре персоны.

Так и жил Ковригин ещё неделю. Почти не спал. Кувыркался в небесах, то сам по себе, то в летательных аппаратах, срывался в чуть ли не погибельное пике, но с чудесными кружениями снова взмывал в небеса. А то и никуда не летал, а сидел в ельнике на пне и играл на двойной свирели, и его, голого до пупка, до мохнатых бедер и ног с козьими копытами, не трогали комары и прочая гнусь, зато с ёлок и сосен спрыгивали белки, расчесывали шерсть на ногах, а те, что посметливее, приносили слова, и собственные, и услышанные от грибников.

Никто его не трогал, не теребил, не приставал к нему с требованиями или пожеланиями. Телевизионные болтуны удалились в беззвучие. Телефон не дребезжал. Никого на Земле вообще не было. То есть кто-то был. Кардиганов-Амазонкин появился наконец, проходил иногда мимо забора с шахматной доской в руке, но был робок, печален и молчалив. Где-то жили Антонина с детьми, но за них Ковригин был спокоен. Однажды мелькнула в сознании (и в чувствах) Ковригина Натали Свиридова, но опять — бестелесная, и всего лишь частью мысли о том, что никакие пьесы ни о каких Софьях писать он не будет. Единственно с кем Ковригин имел общение, себе в удовольствие, — это с персонажами забавы, и в особенности с её рассказчиком Прокопом Лобастовым, шалопаем, отчасти интриганом, но при этом человеком романтических устремлений (или заблуждений), фантазёром и глазастым наблюдателем. Нынче история Лобастова становилась почти авантюрно-детективной, с любовями и элементами космической мистики.

Пришлось снова идти к Шепетиловой, та сушила яблочные дольки, внукам — на жвачку и компоты, и выпрашивать принтер.

Пачка хорошей бумаги у Ковригина была, и сочинение выползло из принтера в двух экземплярах. Шестьдесят страниц. На три номера с продолжением.

На четыре листа Ковригин наклеил поставленные на попа или вовсе перевёрнутые рисунки Алексея Прохорова, то бишь неизвестного конструктора невиданных кораблей, тайну которого, в частности, пытался разгадать дотошный Прокоп Лобастов. Ручкой Ковригин под проектами приписал пояснения, снабжённые техническими терминами, Ковригину недоступными. Потом он выдрал из рукописи, своей же, рисунки, среди прочих — с женскими лицами и кораблём-лягушкой, и их приклеил-пристроил в стопку сочинения Прокопа Лобастова с названием, в котором Ковригин ещё не был уверен: «Поэма о воздушных кораблях». Не — ещё, а уже был не уверен.

— Присылай курьера! — позвонил Дувакину.

— Сам привози, — Дувакин был суров.

— Не могу, — сказал Ковригин. — Устал. Опустошён. Энергия вышла. Начинается депрессия.

А ведь и впрямь был опустошён. Не обеспокоился даже тем, что курьером снова могла оказаться Лоренца Козимовна. Хотя она взорвалась и сгорела. Пожалуй, и на разговоры с ней был неспособен. Но прикатила на красной «тойоте» хохотушка Марина.

— Сан Дреич! — воскликнула Марина. — Соскучилась! Могу рукопись отвезти завтра утром! И депрессию снимем!

— Марин, — сказал Ковригин, голос у него отчего-то был осипший. — Я сейчас бревно. Я засыпающий крокодил. Вот отдохну, вот пойдут опята, вернусь, вот тогда… Не обижайся, чаем даже не берусь угостить…

— Никаких обид! — рассмеялась Марина. — И Дувакин меня завтра бы уволил. Нас и так мало осталось. А ты назначен в наши спасители. Велено тебя не трогать, не щекотать и не утруждать физическими упражнениями…

— В какие такие спасители… — пробормотал Ковригин. — Мало ли что тебе велено… Может, я захочу ночью внести поправки…

— Никаких поправок! — заявила Марина. — К тому же ты в кого-то влюбился…

— В кого я влюбился? — удивился Ковригин.

— Не знаю. Но говорят. Кого-то ты привёз из Аягуза. Всё, всё! Бегу и улетаю. Скорей бы пошли опята! Отдыхай…

«Мы длинной вереницей идем за Синей птицей…»

Но отдыхать долго Ковригину не дали.

Длиной вереницей за Синей птицей шли грузди, боровики, подосиновики, чуть отставшие от них подберезовики, подгрузди, маслята, лисички, волнушки, поддуплянки и прочие, в порядке соответствия вкусовым привязанностям Ковригина. Шествие грибов получилось многоцветным. Сама Синяя птица Ковригину не снилась. Возможно, это был не прилетевший пока дирижабль.

Что значит — не снилась? Не виделась. Ковригин уже не спал. Он дремал. По нужде выскочил из дома во двор, сейчас же вернулся в дом, нырнул в нагретую постель, с головой под тёплое одеяло, и задремал.

Блаженное состояние!

Безделье! Главное сейчас — безделье! И никаких дирижаблей и царевен Софий Алексеевн!

И тогда можно было забыть на время о растрате энергии, всякой, какая в нём, Ковригине, была, и о депрессии.

«Мы длинной вереницей идем за Синей птицей…»

И будто бы сейчас выпевал эти слова отец…

Спектакль МХАТа Ковригин почитал, но и школьником относился к нему как к несомненно мемориально-музейному показу. Дважды его водили на «Синюю птицу», случалось это в зимние каникулы на праздничные утренники, а какими бывают актёры в часы похмелья — известно, но Ковригин допускал именно к мемориалу — снисхождение. Для отца же, в его детстве, «Синяя птица» была живым действом, и её героям отец сочувствовал куда больше, нежели оступившемуся пионеру из дяди стёпиного морализаторства под названием «Красный галстук».