Владимир Орлов - Лягушки

— И у меня, у меня тоже! — обрадовался Острецов. — И чтобы запахи доносились корабельной смолы. И чтобы проплывали мимо колёсные пароходы, поднимая плицами водяные брызги…

— Но теперь-то у вас всё это есть, — сказал Ковригин. — Не хватает разве колёсных пароходов.

— Будут! Будут и колёсные пароходы! — воодушевился Острецов. — Речной туризм может приносить прибыли не менее отрадные, нежели прокаты блокбастеров. Но для этого надо строить корабли с забавами и комфортами. И построим. Впрочем, всё это баловство…

Отчего-то Острецов вдруг опечалился. Загудел теплоход.

— К поселковой пристани подходит, — вяло сообщил Острецов. — Хотя и прежние хозяева, заводчики и купцы, а потом светские люди при шпагах и в париках, при том, что воротили миллионными делами — лес, пароходства, камские и волжские, металлы, поделочные и драгоценные, тоже были баловниками. Вы оглядели усадьбу и наверняка поняли, что почти все сооружения здесь декоративные, игровые. Стены будто бы от Тобольского кремля, но раза в четыре мельче их, ни для каких сражений не предназначены, откуда здесь могли появиться супостаты? Пушки стояли лишь для приветствий званых гостей. Ради этого и палили в пустоту. А велеть пристать к берегу не имели полномочий. Хотя и были случаи, когда пытались повелеть. По пьяни… Называли свой усадебный дом замком, блажь, конечно… И устройство северного фасада и двора на манер Блуа — тоже блажь… Ушло на это лет восемьдесят…

— Отец мой называл дом именно замком, — сказал Ковригин. — С двумя приятелями облазил его, и его подвалы, и его чердаки, и потайные ходы, и какие-то люки в башнях, и будто бы подземельями сумел выйти к Реке… Он хорошо чертил и набрасывал для меня на бумаге маршруты своих приключений…

Острецов, ощутил Ковригин, напрягся, в его сторону не смотрел, левая рука его вцепилась в парапетный камень балкона, а трубка задёргалась в пальцах правой руки.

— И что же, — сказал, наконец, Острецов, — эти чертёжики хранятся у вас?

— Вряд ли, — сказал Ковригин. — Если только они есть в тетрадях отца, мною не просмотренных. Но, скорее всего, это были фантазии мальчишек, только что прочитавших историю о Квентине Дорварде.

— Я тоже так подумал, — сказал Острецов, успокаиваясь, — небось, пацаны мечтали попасть на фронт, а потому от скуки в непуганой глуши и придумывали рыцарские подвиги с кладами и привидениями…

Он даже рассмеялся.

— Почему же непуганой? — удивился Ковригин. — Отец пережил здесь бомбёжку и ужасы той ночи спились ему потом лет двадцать.

— Журино бомбили? — Острецов будто бы не мог поверить словам Ковригина.

— Да, — сказал Ковригин. — И отец рассказывал, и бабушка подтвердила. Она в эвакуации работала в Турищевской оранжерее. И надо сказать, беженцы не голодали. Зимой случались даже помидоры.

— Оранжерея Турищевых славилась новшествами, — сказал Острецов. — Мы её потихоньку восстановим. И будет в ней райский сад с бананами, лотосами и птицами колибри… Так когда бомбили Журино?

— 7-го ноября сорок второго года. Во дворец дали свет. Праздник. Мамаши для детишек даже исхитрились приготовить мороженое. А вечером был услышан в небе над дворцом чужой и противный звук. Кому-то из взрослых он был уже знаком. "Юнкерс"! Мороженого откушать не пришлось. Всех эвакуированных отправили в подвал, видимо, бывший некогда подклетом первых каменных палат деловых людей Турищевых. Там сидели, в ужасе ли, в переживаниях ли доселе ими не испытанного, отец точно не мог передать словами свои ощущения. Дворец вздрагивал двенадцать раз, вот-вот должен был развалиться. Но не развалился. А мальчишки стали ползать со свечками по углам подвала, тогда отец и обнаружил…

— Дворец вздрагивал двенадцать раз! — оборвал Ковригина Острецов, по сторонам скорострельно взглянул, табак выбил из трубки.

— Немец сбросил на дворец двенадцать бомб, — сказал Ковригин. — посчитали, что он принял дворец за госпиталь. Шли бои под Сталинградом, летчики Люфтваффе совершали рейды по нашим тылам.

— Эко его занесло! — удивился Острецов.

— Заблудился, — сказал Ковригин. — Бывает.

— Ни о каких разрушениях тогдашнего дома отдыха я не слышал, — сказал Острецов.

— А ни одна из бомб в него не попала. Свет выключили. Одиннадцать бомб легли между дворцом и рекой, за вашим крепостным забором, ближе к пристани. Лишь одна из бомб на верхней улице посёлка пробила крышу какого-то важного двухэтажного дома с парикмахерской, ухнула на булыжную мостовую, не взорвалась, а рикошетом отлетела на балкон того же дома, там мирно и улеглась.

— Бывший дом купца Сазонтьева, — предположил Острецов. — Там теперь вместо парикмахерской трактир "Половые с подносами", у Кустодиева взятые в долг.

— А бомбу с балкона, естественно, сапёры свезли к реке на телеге и там взорвали. После ледохода и схода весенней воды ребятишки, да и взрослые, ловили в воронках рыбу, река, говорят, тогда была рыбная.

— Да, да.. — Острецов стоял, похоже, взволнованный, зажжённая трубка опять была поднесена к его губам. — Занимательно. Занимательно. Что же мне об этом ничего не сообщили? Странно. Странные, стало быть, у меня консультанты.

"А не валяет ли он дурака? — подумал Ковригин. — Не может он не знать о том, что дворец бомбили! И в посёлке наверняка бродит легенда о бомбёжке сорок второго года. Что-то тут не так". И он, Ковригин, разволновался, чуть ли не принялся рассказывать владельцу стального литья, буровых и пароходства (или ещё чего там?) о том, что после бомбёжки беженцев взяли в свои дома поселковые жители (сострадание войны), и он несколько дней ночевал в доме товарки матери по агрономиям в Оранжерее, и каждое утро видел морозную сказку, узоры на оконном стекле, вату, уложенную между рамами в блёстках ёлочной мишуры и даже ватных лыжников и гномов с ёлки из мирной жизни. И, проснувшись, вслушивался, не воет ли над Журиным самолет с крестами на крыльях… То есть не он, конечно, Саша Ковригин, а Сашин отец с Сашиной бабушкой. Сливались они часто в соображениях Ковригина, будто бы военное пребывание в Журино было и в его жизни. Почему? Это Ковригин не брался разгадывать. Не ощущал нужды. Как не ощущал нужды отправиться в Журино с намерением искать там соответствия фантазиям или действительным находкам и озарениям отца… Хотя побывать в Журине, в дальней дворянской усадьбе, в особенности — приплыть туда бездельником на теплоходе, да ещё и испытав в путешествии лирическое приключение — это отчего же, это не помешало бы…

Но вот он и оказался в Журине.

Не исключалась и возможность приключения.

О нём, или, важнее, об объекте приключения, он теперь и думал. Впрочем, слово "приключение" отлипало от случая, какой, возможно, и не должен был сегодня произойти, оно казалось теперь Ковригину неприемлемым и пошлым.