Лоренс Даррел - Горькие лимоны

Однажды он задержался после уроков, и вид у него был очень озабоченный и взволнованный.

— Можно задать вам вопрос, сэр?

— Да.

— Вы не обидитесь?

— Нет, конечно.

Он набрал полную грудь воздуха, сел за свою парту, сплел длинные паучьи пальцы и произнес:

— Англия действительно попытается заставить нас сражаться за нашу свободу?

Я изобразил на лице полное непонимание.

— Я тут прочел одно эссе, — сказал он, — в котором говорилось, что свободу никто и никогда не дает просто так, ее всегда завоевывают и платят за нее кровью. Народ, не готовый платить эту цену, не созрел для Свободы. Может быть, Англия это понимает и ждет, когда мы докажем, что готовы за нашу свободу идти на смерть?

Парадокс, естественно, заключался в том, что, по сути, в реальности, под властью британцев они были куда свободнее, чем позволило бы им афинское правительство — но кто бы в это тогда поверил? К тому же, хотя они и пользовались практически всеми гражданскими свободами, права на участие в управлении собственными делами и права общенародного голосования у них не было — невыносимое положение для наследников византийской цивилизации. Они существовали словно под опекой, под гнетом законов, созданных неким незримым конклавом законодателей, заседающих в Доме правительства, которых действительно мало кто видел. С точки зрения психологии это было чрезвычайно важно — и придавало жизни острова странный привкус стагнации, хотя справедливость администрации, ее честность и отношение к людям не вызывали нареканий. Но ощущение чужеродности, отстраненности от самих себя не проходило; где-то в глубине души эти люди чувствовали, что эта непонятная, игрушечная, по сути глубоко провинциальная жизнь не может быть их настоящей жизнью. Ценности, к которым они стремились, должны были складываться в соответствии с иной, скромной, но свободолюбивой средиземноморской моделью — но опьяненная солнцем анархия греческого духа набрасывалась на них, как пантера. Но чем больше мы обо всем этом говорили, тем труднее становилось понять, что к чему, сформулировать что-то конкретное — поскольку здешняя система ценностей, от которой в конечном итоге все и зависело, была иной, византийской, а не европейской. При этом они еще и боялись того, чего желали так страстно. Жизнь в Греции была скудная, волчья, она не сулила ни чувства уверенности, ни материального благополучия; неумелое управление, бедность, а от этого — сплошные метания из стороны в сторону; никаких гарантий личной безопасности. "Как только эти киприоты могут хотеть Эносиса?" — задавались одним и тем же вопросом живущие на Кипре англичане, которые были не понаслышке знакомы с Грецией. И недоумение это было вполне объяснимо. Может, им нравится обязательная воинская служба в греческой армии? Или нелепая система налогообложения? Или эпидемия банкротств? Или неэффективный бюрократический аппарат?

Всем и каждому было понятно, что это просто какой-то дурной детский сон, от которого местные жители рано или поздно очнутся и поймут, что могут наслаждаться полноценной греческой свободой, не покидая Содружества — и, тем самым, брать самое лучшее от обоих миров. Не упирается ли все в конечном счете просто в недостаток образования?

Подобного рода вопросами я изводил Мориса Кардиффа в его очаровательном турецком доме на окраине города, где несколько раз в неделю с удовольствием обедал на дармовщинку — чему был несказанно рад, поскольку бюджет мой трещал по всем швам. Впрочем, он и сам, с его колоссальным балканским опытом и знанием Греции, задавался ими неоднократно, и на многие из них давал ответы; жаль только, что никто не желал его слушать.

В ответ на мои расплывчатые и противоречивые замечания он излагал конкретные идеи, давал конкретные оценки ситуации, которая вызывала у него даже большую тревогу, чем у меня: его работа давала к тому основания. Может быть, мы управляли нашим кипрским владением не слишком разумно и прилежно; в сумме оба этих слова давали одно — "бедность". Финансовая и политическая бедность всегда идут рука об руку. Он кивнул головой, когда я сказал, что у нашей администрации никогда не хватало ни мозгов, чтобы разглядеть под обманчивой поверхностью кипрской жизни бурлящие вулканы, ни денег на то, чтобы хоть что-нибудь со всем этим сделать. Как мы могли ответить Кипру на предъявленные им требования, предварительно не дав ему того, чего он смутно, неосознанно ожидал от нас — возможности стать частью большого мира? Молодежь этого маленького острова искрилась умом, талантом и трудолюбием, вполне сопоставимыми с подобными качествами их немецких и итальянских сверстников. Но выхода всем этим способностям не было. Наша образовательная система, ограниченная и отсталая, пожалуй, даже в большей степени, чем та гимназическая система, в которой я работал, была анахронизмом. Однако в ней трудились добросовестные и преданные своему делу люди, которые из года в год учили грамоте подрастающие поколения.

Единственным средоточием идей, которых так не хватало острову — если, конечно, не считать Сената — оставался университет; но даже и этого было недостаточно. В Никосии не было даже общедоступного плавательного бассейна, не говоря уже о театре или о книжном магазине, где продавали бы французские газеты… Все эти обстоятельства вдруг отчетливо возникли передо мной, словно божественное откровение. Однако они ведь и раньше были у меня перед глазами, со всей очевидностью: как и другие, дополнительные факторы, которые тоже способствовали созданию той всеобщей атмосферы удушливой инерции, что царила здесь, хотя сами по себе не могли бы ее создать.

В каком-то смысле именно наша неспособность спроецировать на местные условия британский способ жизни, сделать гражданские и культурные возможности в полной мере доступными для киприота, заставила его остро ощутить себя отверженным, оттертым на обочину, аутсайдером. Основная наша ошибка заключалась в том, что мы так и не смогли включить его, вместе со свойственной ему системой ценностей, в британскую семью народов. В Англии он мог рассчитывать разве что на должность официанта; но в Греции — "голодной Греции" — у Кипра было свое место за общим столом; и в самом деле, он дал этой стране министра иностранных дел, не говоря уже о двух генералах, множестве управляющих предприятиями, адвокатов и так далее. Там они были "дома", а доя британцев оставались "шайкой шипров" — и это звучало совсем как "стая макак". По крайней мере, именно такие впечатления я вынес из долгих послеполуденных часов, проведенных в обеденный перерыв — дабы не злоупотреблять сердечным гостеприимством Кардиффа — в душистом дыму и общей суете большого никосийского базара, за кебабом, купленным прямо в мясном ряду, или пирогом, начинка которого, стоило его разок откусить, взрывалась во рту упоительным ароматом чеснока и шалфея; часов, проведенных в прогулках вокруг главной мечети за компанию с собратом-учителем или даже с учеником — или, для разнообразия, в одной из тех пивных, где собиралось местное британское деловое сообщество и где можно было застать общественное мнение в процессе формирования, в его сыром, неферментированном виде, за стаканом "пильзнера". Все эти элементы медленно сплавлялись воедино и выстраивали передо мной сложную картину сегодняшнего Кипра, а также того, как и почему он стал именно таким.