Лоренс Даррел - Горькие лимоны

К тому же именно в это время я начал понимать, в чем наша основная трудность: она заключалась в том, что мы не располагали достоверными сведениями о положении на местах и не могли донести нужную информацию до властей. Мне не было известно, какого рода контакты правительство острова поддерживает с Лондоном, но я знал наверное, что та информация, которую они получали из отдаленных от столицы районов, была по большей части основана на докладах начальников отделов, а им, при всей точности изложения фактов, недоставало политического чутья и способности точно интерпретировать происходящее, которая совершенно необходима, когда отчет на высоком политическом уровне должен быть тем, чем ему и следует быть — а именно, руководством к действию. Более того, проблема Кипра уже успела разрастись до внушительных размеров, так что теперь вы не могли верно оценить последствия какой-нибудь беседы за чашкой кофе в Никосии, если не были в состоянии взглянуть на них сразу с трех разных точек зрения: из Афин, из Лондона и собственно из Никосии. И разве можно было ожидать подобной прозорливости от полуграмотных крестьян, чей кругозор, как правило, ограничивался пределами родной деревни?

В этом смысле я определенно мог быть полезен правительству и сыграть свою скромную роль в поиске того решения, которое, как мне казалось — как нам всем тогда казалось — должно быть где-то под рукой.

Я преисполнился оптимизма, ведь я был вхож в оба мира: в шумный городской мир греческой Никосии с его все нараставшей приливной волной демонстраций и забастовок, с его демагогами и самозваными героями, чьи истерические речи заполняли тихий прозрачный воздух, как комариное жужжание возле затхлого пруда; и в ничуть не менее греческий мир деревни, неспешный, тяжеловесный, укрывшийся в зеленых предгорьях — с его поразительной старинной учтивостью и неземной добротой. Мир, объятый сном.

И даже зловещие знамения не слишком тревожили: киприоты с их врожденным умением держать себя, были наглядным опровержением шумной трескотни афинского радио — а оно день ото дня становилось все назойливее и агрессивнее. Деревенские жители испытывали необъяснимое удовольствие, вслушиваясь в странные, но при этом знакомые интонации этого металлического бога, который пытался убедить их в том, что они не такие миролюбивые, добропорядочные, привыкшие жить в безопасности, какими привыкли себя ощущать. Они слушали так же, как несмышленые дети могут слушать отдаленный рокот барабанов, который, вопреки их природной доброте и застенчивости пытается внушить им жизненные понятия, основанные на ненависти, злобе и чувстве собственной ущербности. Кто был этот враг, о котором говорили по радио, где его искать, этого тирана, который освободил Грецию? Они с раздумчивым любопытством смотрели мне вслед, когда я шел по главной улице в компании троих сынишек моих строителей: один нес мои бумаги и книги, другой свежий каравай, а третий — только что отремонтированный примус, который я во второй половине дня забрал у Клито… При всем своем желании они не могли совместить эти два образа. И это — тиран? Такой приятный, такой вежливый человек… И к тому же учит свою дочь греческому языку… Нет, тут голову сломаешь. А если они готовы были принять меня, почему бы не принять и прочих англичан, ведь у каждого киприота была среди тиранов по крайней мере дюжина друзей, которых он любил и уважал. И даже если они совершенно искренне пытались ненавидеть правительство, то это абстрактное понятие вскоре стиралось, его заменяли лица знакомых чиновников, преданных слуг короны, прекрасно говоривших по-гречески, сооружавшихся них колодцы или дороги. Проблема состояла в том, чтобы указать на врага пальцем; Афины уверяли, что он повсюду, но здесь, на острове, он принял тысячу обличий, и за каждым из них — чьи-то дружеские связи и чувства. Крестьяне, словно утопающие, барахтались в мутном потоке этой обезличенной ненависти. Им нравилось слушать, как ругают правительство, — как детям, которые приходят в невероятное возбуждение, когда один из них, самый отчаянный, начинает дерзить директору школы. Это щекотало нервы. Но подспудное беспокойство и дурные предчувствия начинали пробиваться наружу, как только очередной демагог бросал призыв встать как один, взяться за оружие и принести кровавую жертву на алтарь свободы. Они тоже словно спали на ходу и проснулись только от взрывов бомб; решимость сражаться медленно и сознательно, день заднем выпестовали в них те, кто прекрасно разбирался в технике организации народных волнений.

Однажды ночью, на темной дороге, Андреас спросил меня:

— Скажите, сэр, Англия ведь скоро со всем этим разберется, и мы сможем жить в мире, да? Я начинаю беспокоиться за своих мальчишек: они в последнее время в школу отправляются только для того, чтобы распевать целыми днями националистические песни и ходить на демонстрации. Ведь так же не может долго продолжаться, правда?

Он вздохнул, и я вздохнул в ответ.

— Я уверен, рано или поздно мы научимся друг друга понимать, — сказал я. — Я не уверен, что вам удастся добиться Эносиса, поскольку на нас висит колоссальная ответственность за то, что происходит на Ближнем Востоке; но я уверен, что решение мы найдем.

Андреас задумался.

— Но если мы предложим вам оставить здесь базы, на любых условиях, разве Англии не будет этого достаточно? Неужели ей так уж необходима верховная власть над Кипром? Зачем? Мы скажем: берите, сколько захотите, стройте все, что вам вздумается, только отдайте нам наш остров. По крайней мере, если не прямо сейчас, то завтра, через двадцать лет…

Вопрос суверенитета в таких разговорах всегда был главным камнем преткновения, и мне пришлось прибегнуть к софистике.

— Вот у твоего брата есть кусок земли, Андреас. Ты любишь брата. Он любит тебя. И предлагает тебе построить на этой земле дом, и чтобы вся твоя семья жила в этом доме. "Строй все что хочешь, — говорит он, — и ни о чем не беспокойся, это все останется твоим навеки". Ты его, конечно, любишь и веришь ему — но кто знает? Странные вещи иногда творятся в этом мире. Не умнее ли будет сперва переоформить документы на тебя, а потом уже вкладывать деньги в строительство дома? Вот и англичане — они тоже так думают.

Этот ответ разом и удовлетворил его, и встревожил.

— Понятно, — медленно проговорил он.

— Есть у нас такая поговорка, — тут же подхватил я (на самом деле поговорка была турецкая, и услышал я ее от Сабри), — английская поговорка, которая гласит: "В бизнесе не доверяй никому — даже собственным родственникам".

Андреас улыбнулся.

— Теперь я понимаю, почему вас называют хитрыми английскими лисицами, — и на секунду приставил указательный палец к виску, отдавая должное коварству Альбиона.