Лоренс Даррел - Горькие лимоны

В секретариате было тихо и безлюдно. По традиции правительство проводило лето в горах, для них признать необходимость остаться в столице, чтобы справиться с кризисной ситуацией, значило потерять лицо. Проконсультироваться здесь было совершенно не с кем, если не считать дежурного, так сказать, администратора, который при случае мог связаться по телефону с Домом правительства в Троодосе. Собственной точки зрения на прокламацию у него не было, да и вообще, похоже, его забыли поставить в известность о самом факте ее существования; никаких комментариев на сей счет он дать не мог, и ограничился тем, что дал мне подробные указания, как добраться до моей сатрапии — Управления по связям с общественностью, которое в те времена располагалось прямо напротив здания суда, на границе турецкого квартала, в старом здании, полном зеркал: Пьера Лоти этот дом привел бы в восторг.

Здесь тоже все было закрыто, сотрудники отправились в отпуск, так что я с чистой совестью прогулялся по солнышку до гостеприимного порога Мориса Кардиффа: хозяин как раз пытался в чем-то убедить виноградную лозу, которая, вероятно, вознамерилась удариться в бега, покинув шпалеру.

— Я совсем сумасшедший, — спросил я его, — или эта прокламация рассчитана на то, чтобы нарочно подразнить гусей?

Он рассмеялся.

— Мы все сумасшедшие, — сказал он. — Ясно же, что Кипра вы так и не поняли.

— Нет, серьезно!

— Серьезно.

— Я в том смысле, что будь я лидером националистов, который только и мечтает, как бы предоставить ООН хоть какие-нибудь доказательства нарушения прав человека, я немедленно спровоцировал бы демонстрацию, чтобы пара сотен школьников оказалась за решеткой. Это был бы роскошный политический гамбит. Если, конечно, вам не кажется, что правительство просто зря сотрясает воздух и не пойдет на крутые меры.

— Хуже. Сами киприоты слишком глупы, чтобы извлечь из этого хоть какую-то выгоду. Вот увидите.

Зазвонил телефон, и я остался в залитом солнечным светом дворе один — подумать и подышать густым ароматом цветущей магнолии. Потом хозяин дома вернулся, с недовольной гримасой на лице, и сказал:

— Что ж, первые мученики, видимо, и впрямь не заставят себя ждать. Пресса решила объявить недельную забастовку; ожидаются демонстрации. Может, и жертв для ООН в конце концов окажется достаточно.

Чиновнику, только что получившему должность, эти тревожные знамения давали пищу для раздумий. Я был благодарен судьбе за то, что к своим непосредственным обязанностям мне предстояло приступить только через несколько недель. Я отправился в турецкий квартал и сел среди извозчиков и шоферов выпить кофе с коньяком, в тени Бедестана, в самом памятном месте во всей Никосии. Там ко мне подсели Стефанидес и Гликис из кошмарного класса Эпсилон Альфа. Судя по всему, они и слыхом не слыхивали ни о какой прокламации — но поскольку ни тот, ни другой вообще не отличались любовью к печатному слову, ничего удивительного в этом не было.

— Мне отец по вечерам новости пересказывает, — сообщил Стефанидес и добавил вполголоса, — если, конечно, в очередной раз не напьется.

Очевидно, у него было не слишком высокое мнение об отце.

Я вспомнил, как однажды его отец, вытерев руки о передник, подмигнул мне и сказал:

— Эносис? А в чем проблема? Я мог бы решить ее буквально за пару часов. Передайте эту территорию Греции, оставив за собой право арендовать ее на сто лет по условной цене. Коронуйте короля в здешнем кафедральном соборе, велите всем заткнуться — и он сам сделает за вас все, что нужно.

Конечно, он просто балагурил, но в те дни даже такое опереточное решение вопроса казалось вполне реальным. Но как только эта проблема выйдет на Международный Уровень… что тогда?

— Ну, что ж, — сказал Гликис, сдвинув кепку на затылок и окинув взглядом странный, но прекрасный готический собор, отрастивший себе высокие минареты, символ Кипра, красота которого сотворена из одних несоответствий, — ну, что ж! Лузиньяны пробыли здесь триста лет, Венеция — восемьдесят два. Потом триста лет турки, а британцы — семьдесят восемь. О чем это нам говорит?

И правда — о чем?

Расположенный на пересечении главных морских магистралей, этот остров всегда становился предметом особого внимания любой морской державы, чьи линии жизни простирались вплоть до воинственного и негостеприимного Востока. Генуя, Рим, Венеция, Турция, Египет, Финикия: как бы ни поворачивалось колесо истории, этот остров всегда жил морем, и с моря ждал своей судьбы. И теперь для нас он больше не был галеоном, как для Венеции, но авианосцем — линейным кораблем. Сможем ли мы его удержать? Естественно, если возникнет такая необходимость; но проблема-то заключалась не в этом. Речь шла совсем о другом. Удержим мы его силой или все-таки хитростью? Ибо не сумев вовремя пойти на политический компромисс, мы так или иначе окажемся в положении Венеции. Этого-то я и не знал.

Я отогнал от себя эти мысли, навязчивые, как рой оводов, повернулся спиной к столице с ее растревоженно гудящими кофейнями и пустился вдоль по длинной извилистой дороге, к Готическому кряжу, чьи вершины, изогнутые словно арфы, откинулись назад под напором полуденного солнечного прилива. Как только я пробился сквозь каменную стену перевала, сверкающее лезвие морского горизонта ослепило меня, мигом рассеяв мрачные напоминания о большом и сложном мире за пределами этого залитого мандариново-желтым солнечным светом пейзажа, о мире, который скоро доберется и до нас и захлопнется, как капкан, как железная дверь.

Беллапаис был похож на обнесенный стеною сад, куда заходят, притворяя за собой калитку; на последнем подъеме расположился маленький комитет по встрече гостей, состоявший из яростных националистов лет примерно девяти, которые тут же принялись плясать вокруг машины и душераздирающе вопить: "Союз!". Впрочем, как всегда, поняв, чья это машина и кто на ней едет, они тут же добавляли неизменное: "Йасу, сосед!". И неслись наперегонки к Дереву Безделья в надежде, что кому-то из них выпадет честь донести до дома мои книги — поскольку привычка моей матушки щедро угощать домашними кексами и пончиками давно уже стала местной притчей во языцех. Вырулив за последний поворот, ты как будто становился одним из персонажей на любимой картине — напротив кафе, под огромным деревом. Как только мотор договаривал последнюю фразу, вокруг вырастала необъятная, завораживающая как музыка, монастырская тишина, в которой, как мухи в янтаре, увязали голоса соседей, стеклянное звяканье стаканов, хлопки карт и — чуть в отдалении — разговоры воронов в кронах деревьев. И, отделившись от компаний тихо потягивающих свой кофе завсегдатаев, ко мне один за другим начинали подходить мои друзья: кто с розой, кто с новой идеей насчет того, как лучше уложить черепицу, кто с только что доставленным письмом.