Жан-Мари Леклезио - Танец голода

Через некоторое время возобновились головокружения, вернулось и ощущение внутренней пустоты. Этель сидела на кровати — не раздеваясь, не ужиная, глядя на квадратики солнечного света в окне. Тоски не было, однако по ее щекам текли слезы и мочили подушку — так много их было. Засыпая, Этель надеялась, что назавтра дыра внутри нее затянется, однако на следующий день понимала: рана не стала меньше.

Впрочем, что удивительно, с этим можно было жить. Ходить, заниматься делами, учиться, брать уроки игры на фортепиано, встречаться с подругами, пить чай у тетушек, шить на машинке синее платье для ежегодного бала в Политехнической школе, болтать, болтать, есть — правда, чуть меньше обычного, тайком пить спиртное (бутылка скотча «Нокэндо» лежала у нее в деревянном кофре с кожаными ремешками-застежками — подарок Лорана, сделанный тайком), читать газеты, интересоваться политикой, слушать речи немецкого канцлера по радио — он выступал в Бюккеберге на празднике урожая: голос у него вибрировал, срывался на визг; он был пылким и патетичным, смешным и опасным; этот голос произносил: «Свобода превратила Германию в прекрасный сад!»

Однако все это не уничтожало пустоту, не стягивало края раны, не возвращало существованию утраченный смысл — год от года его становилось все меньше, он будто таял в воздухе.

Жюстина пробовала сделать хоть что-то. Однажды вечером она зашла в комнату дочери и присела на край кровати. Последний раз она заходила так несколько лет назад. Точнее, когда Этель была еще маленькой, а Жюстина с Александром как раз начали выяснять отношения — жестко, зло, без обиняков, он гневно, она с сарказмом, — их речи до сих пор остались такими же: резкими и ранящими, похожими на удары кулаком, на звон посуды и звук захлопнутой книги — как это случается в других семьях. В такие моменты Этель буквально застывала в кресле, сердце у нее колотилось, руки тряслись. Она ничего не могла сказать, лишь раз или два крикнула: «Довольно!» И вот Жюстина опять сидела в ее комнате на кровати, быть может плача в темноте. Но теперь наступило время покончить с этим. Они больше не спорили, однако пропасть между ними росла, и уже ничто не могло этого изменить. Ксения тоже предала Этель, отдалилась, вышла замуж за мальчика, который ровным счетом ничего не значил, он и мизинца ее не стоил.

Пришла пора расстаться с детством, повзрослеть. Начинать жить. Для чего? Хотя бы для того, чтобы перестать казаться. Стать кем-то. Очерстветь и научиться забывать. Этель успокоилась. Слезы высохли. Она слушала дыхание сидевшей рядом Жюстины, и его размеренный ритм убаюкал ее.

Дело шло к полному краху — почти незаметно, неуловимо. Однако Этель была начеку. Знала — что-то должно произойти. Уже очень давно господин Солиман предупредил ее. Намекнул: «Когда меня не станет, тебе придется быть само внимание». Этель тогда исполнилось одиннадцать или двенадцать — разве она могла понять его? Она сказала: «Вы всегда будете, дедушка. Зачем вы так говорите!» Он посерьезнел, даже немного смутился: «Я бы очень хотел, чтобы ты никогда не знала забот, ни в чем не нуждалась». Он принял решение, написал завещание, всё предусмотрел, распорядился земельным участком, квартирой на бульваре Монпарнас — в уверенности, что все это достанется ей. Не то чтобы он ненавидел своего зятя, просто не доверял ему, видя умение Александра Брена просаживать деньги, тратить их на реализацию прожектов вроде постройки аэростата, экспериментов с винтом, а главное — зная его талант доверяться мошенникам, всевозможным дельцам, откровенным жуликам. «Отец не рассказывал тебе о своих проектах? Об американском канале, золотых приисках в Гурара-Туат, обо всем этом?» Однако — ибо вопрос его попахивал шпионскими играми — господин Солиман тут же поправился: «Забудь, и если ты о чем-либо подобном услышишь в будущем, тоже забудь. Всё это глупости, не лезь в них».

Сейчас Этель могла бы составить список всех этих глупостей. И не было необходимости подслушивать под дверью. Салонные беседы изобиловали ими. Сначала это выглядело как некая фантастическая литания, включающая вереницы названий городов и фирм — подрядчиков, а также подробные описания: инвестиции в развитие Тонкина, торговля бриллиантами из Претории, вложения в недвижимость Сан-Паулу, драгоценные леса Камеруна и Ориноко, портовые сооружения Порт-Саида, Буэнос-Айреса и в устье Нигера. Этель хотелось задать отцу вопросы — не из практического интереса, ей просто было любопытно. Александр загорался, произносил названия так, словно они давали ключ к его мечтам и не имели ничего общего с реальностью. Казалось, он постоянно находился у истоков очередного приключения, верил в силу прогресса, в науку и экономическое процветание. Он считал французов робкими, эгоистичными, неуверенными в себе. Жалел, что многое потерял, по окончании учебы оставшись в Париже. Впрочем, возвращаться на Маврикий он тоже не хотел. На острове он задыхался, подобно господину Солиману, он считал тамошних жителей «мелкими людьми». Для постановки собственной пьесы ему требовалась сцена побольше. Пампасы Южной Америки. Или, скорее, Дикий Запад, заснеженные леса канадского Севера. Его героями были Джон Рид, Джек Лондон, Стенли. Однако упоминать имя Шарля Фуко [22] Шарль Эжен де Фуко (1858–1916) — католический миссионер, исследователь Африки. при нем не стоило. «Шпион на службе французской армии, интриган, позер». Генеральша Лемерсье обычно возмущалась, но маврикийские тетушки позволяли Александру закончить свою мысль.

А пока — он ждал и раздавал деньги, безвозмездно и в долг, сорил ими направо и налево. Аферы и вложения в предприятия, придуманные мошенниками. Этель могла бы процитировать длинный список мнимых друзей, подозрительных советчиков. Они являлись в гостиную на улице Котантен. Приносили коробки сигар, коньяк, цветы для Жюстины. Заставляли подписывать какие-то бумаги. Груда папок с делами все росла, в каждой — своя авантюра. Бере, Селлье, Пелле, Шаландон, Форестье, Коньяр. Добившись своего, они исчезали. Когда Этель спрашивала, как обстоят их дела, Александр отвечал неопределенно: «Этот? Да скорее миру придет конец, чем я снова его увижу». Если Жюстина продолжала расспрашивать, он сердился: «Боже мой, да вы просто заставляете меня обвинять его! Если вы хотите сами вести все дела, я покажу вам папки!»

Он поджал хвост только во время процесса Шемена. Этот скандал разразился тогда же. Биржевые операции Шемена оказались жульническими, вымышленными. Предприятия по разработке приисков в оазисе Гурара-Туат, нефтяного месторождения в тунисском Сфаксе, постройка железной дороги через Сахару — все оказалось фальшивкой. Против Шемена сложился союз обманутых им акционеров, жаждавших довести дело до суда и получить компенсацию. Жюстина настаивала, требовала, чтобы Александр тоже подал жалобу; после множества сцен, раздумий, приступов бессильного гнева он наконец дал свое согласие на исковое заявление.