Мануэль Пуиг - Падает тропическая ночь

Он советовал мне не бояться, говорил, что страх притягивает молнии, как белая, почти серебристая, обратная сторона листьев, как же называется это дерево? Я не удержалась и стала следить за информацией о происшествиях в газетах: оказалось, что молния часто убивала людей. Но когда Авилес смотрел на меня, я верила, что молнии не убивают. Хотя он ничего не говорил, понимаете? Говорил его взгляд. Если не бояться, то молнию, попавшую в человека, погасит мед, скажем так, который кое у кого покрывает всю кожу. Сегодня вечером у меня не кожа даже, а шкура. Высохшая, сморщенная, отставшая от кости. Молния обрушивается грозно, свирепо, но нежная, сладкая кожа ее гасит, и все так красиво искрится, как в фейерверке.

Если бы Авилес сегодня вечером не принимал меня в квартире, а повел бы в горы, неподалеку, на жуткий Ахуско, и хлынул бы страшный ливень, что бы тогда произошло? Допустим, он уговорил бы меня отправиться в эти выходные на самую вершину горы, в какую-нибудь хижину. Это я так себе представляю, понимаете, Люси? Он заверит меня, что проблем с атмосферным электричеством не будет, сильно промокнув, мы доберемся до хижины, и там найдутся полотенца, а из окна он мне покажет, как сверкают молнии и как они убивают тысячелетние деревья, неизвестно чем, испепеляя их, наверное, и я поверю всему, что он скажет: кто не боится грозы, может выйти и принять их, молнии — родственные нам души во Вселенной, они не опасны для людей с нежной, сладковатой после вечерних ласк кожей. Авилес точно знает все по этой части, рисковать напрасно он не станет.

Сколько лет уже он не смотрит на меня так. В чем моя ошибка? Говорила, что люблю, упрекала за излишнее пристрастие к спиртному, хотела сделать его счастливым, изменить его. То есть совершила все возможные ошибки. А с Феррейрой? Бесполезно ломать голову. Все вышло из рук вон плохо, и больше ничего. Но я несправедлива: рассказала Вам про остров, ни в чем не солгала, но умолчала об одном существенном моменте в этой печальной истории. Постыдилась сказать.

Помните первый раз, когда он пришел ко мне в то субботнее утро? Все произошло, как я рассказывала, но в какой-то момент, еще в постели, за несколько секунд до того, как он достиг кульминации, ему стало плохо. Сильно затошнило, он едва удержался от рвоты. Думаю, и без учебника психологии ясно, что случилось. Приступ вины — столь безудержный, сколь и примитивный. И неприятие меня. Да что угодно. Главное — это случилось. Я у него не пошла, и все, ему от меня тошно. Замутило от меня, как от дешевого пойла или несвежей рыбы. Он для меня стал панацеей, я для него — отравой. Ну не комично ли? Он страшно смутился, слишком очевиден был позыв к рвоте. Я сделала вид, что не замечаю психологической подоплеки, предложила фруктовой соли. Он выпил.

А следующая встреча была на острове, и без потрясений. Теперь Вам все известно. В детстве при отравлении или расстройстве желудка мне иногда давали что-нибудь, вызывающее рвоту, это называлось “ипекакуана”, и на пузырьке значилось “рвотное средство”. Этот человек низвел меня до положения той самой ипекакуаны, рвотного средства. И не желает возвращаться, ведь это дом, где его чуть не стошнило на раздетую женщину, такую всю из себя влюбленную, а точнее — дуру. Но еще, Люси, я страшно устала. И не могу заставить себя жить без него. Этот мужчина для меня — решение всех проблем. Он дает ответы на все вопросы. С ним я чувствую себя сильной, молодой. С ним мне весело, все кажется интересным, все, если он — часть этого всего. Как редко в жизни я ощущала такое, неоспоримую радость жизни, и я не смирюсь с потерей. Не смирюсь с болью. Принять эту боль — значит, будучи живой, принять смерть. Предпочитаю настоящую смерть. Люси, если мы не увидимся, крепко Вас обнимаю.

— Нидия, тебе получше?

— Более-менее.

— Не пугай меня, пожалуйста. Скажи честно, что ты чувствуешь.

— Общее недомогание. Как когда Эмильсен расклеивалась, так же. Видя, как ей плохо, и я хворала.

— И долго у тебя это длилось?

— Пока она не шла на поправку.

— В клинике сказали, что она вне опасности.

— Тебе надо было остаться с ней, не бросать ее одну, хоть на первые сутки.

— Она не захотела, сколько раз тебе повторять? “Ступайте к сестре”, сказала. Так серьезно сказала. Все равно, после успокоительного собиралась спать. А сегодня к вечеру ее уже отправят домой, и все дела.

— Ах, Люси, так неудобно на этой кровати.

— Расслабься, нам бы сейчас немного поспать, а потом…

— Не могу спать днем!

— …

— “Ты себя береги”, — говорила Эмильсен, видя, как я за нее беспокоюсь.

— Ты ведь слышала мой разговор с врачом, после промывания желудка опасность миновала. Так что не переживай из-за этого.

— Какое мне до нее дело? Другие хотят жить и умирают. А она, ей так повезло — она вылечилась! И вдруг устраивает историю с таблетками.

— Думаю, в сущности, она не хотела умирать. Печень отторгла таблетки, она ведь плотно поужинала. Пищеварение еще шло полным ходом.

— Если кто в отчаянии, тут не до еды, Люси. Но на меня все равно это подействовало, не люблю, не могу снова видеть больницу.

— Ты ее больше жалеешь, чем я, с чего бы это?

— В отделении первой помощи или в процедурной, где ты ее видела?

— Не знаю. Ты теперь успокойся и не морочь мне голову. Сейчас она спит, это точно. И нам тоже лучше поспать. К вечеру, если она вернется, мы отдохнем и сможем о ней позаботиться.

— Меня она видеть не захочет. Но все равно, думаю, из клиники ее так скоро не отпустят.

— Желудок не вынес ударной дозы таблеток, и готово, всю вывернуло, это ее и спасло. Иначе быть бы ей уже на том свете.

— Будь ее дом, как твой, без ночного консьержа, она умерла бы.

— Я на собрании кондоминиума просила посадить швейцара, как его тут называют, вполне могли бы сообща платить ему, чтобы не протянул ноги. Но они не хотят, толку нет, говорят, когда последний автомобиль заезжает в гараж, консьерж спокойно засыпает и ничего больше не сторожит.

— Но если из какой-нибудь квартиры попросят о помощи, он проснется.

— Ее всю вывернуло, и без помощи швейцара — она все равно бы спаслась.

— Я тебе скажу одну вещь, только ей не говори. Когда ты звонила в “скорую”, я быстренько осмотрела дом и застала швейцара, он доставал что-то из холодильника.

— Это я попросила лед, протереть лоб холодными тряпками, а то она вся горела.

— Это я знаю. Потом он вернулся к холодильнику, видно, заметил еду и что-то хотел взять, но, увидев меня, все бросил. Бедный мальчик.

— Бедняжка, даже от испуга голод не прошел.

— Люси, давно я не бодрствовала всю ночь, а теперь ворочаюсь, никак не устроюсь.

— Хочешь перекусить?

— Нет, Люси. Хотелось бы такого, о чем даже сказать не решаюсь.