Юрий Андреев - Республика самбо

Женька без долгих разговоров отправился к Подвысоцкому — отмерять очередные три туда да три обратно километра. Такие дистанции у самбистов перестали считаться за расстояние.

Подвысоцкий отдыхал в гамаке, покуривал. Он увидел Женьку и спросил негромко:

— Ну что, неуемные? Что вам еще нужно?

— Василий Ефремович, как хотите, нам нужна машина. Ну никак нам нельзя дожидаться до завтра, сейчас все на обед выскребли, даже ужина нет.

— Вот странные вы парни! Неужели вы думаете, что я не хочу вам помочь или злобу к вам питаю? Наоборот, вы мне, разбойники, нравитесь, ребята дружные, смелые, веселые, сумели без денег впятером прожить. И за картошку не сержусь: теперь даже смешно вспомнить. Трудно вам день перебиться? Возьми у меня хлеба. А машину я не могу дать: бензина мало, на один рейс. Поэтому всей душой к вам, но не могу, дорогой, не могу…

— Ну, что ж, спасибо на добром слове…

— Погоди, я тебе сейчас хлеб и деньги вынесу, — он начал вставать с гамака.

— Нет, Василий Ефремович, сидите, — вздохнув, отвечал Женька. — У нас такой устав: самбисты в долгу не остаются, а где уж теперь вернуть долг? Терпели, терпели, а в последний день сорвемся? До свидания.

— Брось ты, чудак, устав у них…

— До свидания, Василий Ефремович! — крикнул Женька уже из-за забора.

А между тем касса самбистов была пуста, в ней хранилось лишь девять неприкосновенных рублей — столько, сколько нужно пятерым на проезд до Ленинграда и на трамвай (и то без уплаты за багаж, но там уж как-нибудь…). Оставаться еще сутки было решительно невозможно.

Пятеро лежали на поляне вокруг костра. Где же выход?

— М-да, — протянул Валька. — Может быть, займем? А нет — рыбы наловим, проживем как-нибудь сутки.

Антон покусывал травинку, думал. Не то плохо, что есть нечего. Хуже, что так бесцветно закончится замечательный месяц. Последний, завершающий день будет как мусор, ни то ни се… «Проболтаемся вроде дачников. А что, если…» — неясная, но какая-то необыкновенная мысль вспыхнула в мозгу.

— Министры, — сказал он тихо, но так, что все разом обернулись к нему. — Пойдемте в Мельниково пешком. Сейчас, сразу. Соберемся и выйдем. Сейчас десять вечера, утренний поезд в пять утра, ходу тридцать километров — и завтра в десять утра будем в Ленинграде!

— Вот те на! — растерянно проговорил Валька. — А вещи как же? Аккордеон тащить тридцать километров — и то сдохнуть можно, а тут еще чемоданы…

— Нет, не успеем, — сказал Женька. — Что же, покрышку и штангу ты тут бросишь? Надо отнести, сдать, туда три километра, обратно три, уже час, а то и больше. Пока соберемся с вещами, дойдем — еще опоздаем, так на станции до вечера сидеть. Тут мы хоть рыбы наловим, ягод соберем, а там? Шпалы глодать, что ли?

— Министры, — так же тихо и твердо возразил Антон, — не с того боку подходите. Подумайте сами: так здорово на всю пружинку жили и вдруг на прощание целый день плесневеть. Мы сейчас все можем! Штангу и покрышку возьмем с собой — сдадим их прямо в клуб. А ты, Валька, музыкант — и не понимаешь, что значит заключительный аккорд. Слушайте, завтра за нами заедут: «Так и быть, возьмем самбистов на машину», а здесь никого, только «с пионерским приветом». А?

— А что! — Сергей захохотал. — Хотел бы я видеть Подвысоцкого в эту минуту. Воевать так воевать: пиши в обоз! «На ГТО первой так и быть пущу», — вспомнил он кровное оскорбление.

— Это. будет вещь, — присоединился к нему Женька. — Пошли! А, ребята? Рванем!

— Только записку обязательно надо оставить, — спокойно произнес Кирилл.

Валька хмыкнул и подумал, что надо записать в книжечку: «Искоренять безынициативность».

— Так, ребята, живо начали, — Антон поднялся. — Кирилл, разводи большой костер, чтоб мы ничего не оставили. Сергей, пиши соответствующую записку, Валька и Женя, скатывайте покрышку, я займусь вещами и штангой…

Работа закипела. При мечущемся свете костра на поляне запрыгали тени — то длинные, то короткие, ночь сразу стала темней. Трещал хворост, позвякивали блины от штанги, вздохнул и крякнул аккордеон, укладываемый в футляр, негромко звучали голоса.

Огромный костер заметили у художественных гимнасток, девушки высыпали на крыльцо.

— Что там самбисты затеяли? Смотрите, огонь вровень с соснами. Чудят ребята. Ну, ничего, завтра расспросим…

Костер быстро загасал, скоро от гимнасток его уже не стало видно, лишь светлела верхняя кромка леса, обращенная к ним.

— Сели, ребята, — Антон вздохнул.

Все опустились около догорающего костра. Кирилл в последний раз подбросил сучьев. Трещал хворост, подчеркивая тишину.

— Последний день Республики Самбо, — сказал Сергей. — Надо бы толкнуть одну-две подходящие речи и прослезиться. Но мы не члены правления спортклуба и не художественная гимнастика. Мы — академики и министры. Посему — в дорогу.

Однако и сам не встал, и никто не пошевелился. Сидели, глядя на огонь, следили за умирающими языками пламени. Но идти так идти, и они выступили в свой последний героический марш. Первым шел Кирилл, сгибаясь под четырехпудовой влажной покрышкой из брезента, скатанной в огромную колбасу. Валька нес на перевязи чемодан и аккордеон, в руке — ведро с малиной. Сергей и Женька тащили остальные чемоданы, связку матрасников и халатов, кастрюли и цветы. Цепочку замыкал Антон — в рюкзаке постукивало пятьдесят килограммов железных блинов, а на плече лежал гриф — двадцать пять килограммов — стандарт. Они перешли прогнувшиеся под ними дугой мостки и вышли на белеющую во тьме дорогу.

…Любящее сердце — вещун, и никто, кроме лесных птиц, никогда не узнал, как после ухода самбистов пришла на пепелище Мария, как долго стояла она в темноте, обняв сосну и не замечая слез, измочивших все ее лицо, — она впервые столкнулась с тем, что в жизни бывает необратимое, непоправимое…

Но даже лесные птицы не узнали, как в этот же вечер пастух Макар сидел на кровати рядом с сыном, который уснул поверх одеяла в полной школьной форме, не дождавшись его, и при чадящем свете коптилки смотрел, все смотрел затуманившимися глазами на записку: «Хорошему человеку Володьке от товарищей»— и пять неразборчивых подписей внизу…

Друг за дружкой, пружинящим Шагом, волчьей цепочкой, стремительно продвигались самбисты, оставляя позади километры. Лидеры по многу раз успели уже смениться, дыхание потяжелело, но стало глубоким и ровным, рубашки промокли, лица заливал пот, но вытереть его было нельзя — заняты руки. Шаг за шагом, метр за метром — и за первый час было пройдено шесть километров. Шаг за шагом, метр за метром шли они вперед, не растягиваясь и не отставая. Шуршали шаги, скрипела обувь, мерно позвякивало железо, и все это сливалось с торжественным звенящим маршем, который звучал и разрастался у каждого в душе.