Георг Кляйн - Либидисси

Куль сказал, что детального плана города нет даже у Центрального ведомства. Существующие карты — еще дореволюционных времен, и полагаться на них нельзя. Так, широко разрекламированные пятилетние планы предусматривали снос целых улиц; бессовестные чиновники колониальной администрации просто заменили их в макетах города муляжами новых аллей в спроектированных, но так и не построенных кварталах. Тем дело и кончилось. Снимки, сделанные со спутников, в нашем ведомстве только начали анализировать. Пыльная шапка над городом и крайне интенсивное образование облаков между морем и горами отрицательно сказываются на качестве съемки. Расстелив перед нами чертеж, Куль объяснил, как расположены по отношению друг к другу основные кварталы города, и ты сразу воспринял странную форму бульвара Свободы Слова как нечто вполне естественное. Его южный конец открытой петлей охватывает Гетто Великого Пророчества, или Гото, как его называют на городских диалектах и пидди-пидди . После ухода Иноземной державы доступ в этот квартал иностранцам заказан. Однако соблазнительно парадоксальным образом на единственной улице, пролегающей между бульваром и Гото, обосновались бордели, танцевальные зальчики и клубы с сауной. Увеселительные заведения образуют узкую, но очень длинную буферную зону между главной городской магистралью и запретным кварталом. Гото, старейший из единообразных по архитектурному облику районов города, расположен на трех холмах, и его тесно стоящие, многоэтажные, невероятно узкие здания из голубой глины, воздвигнутые еще в Средние века, были бы достопримечательностью мирового значения, если бы туристические группы имели доступ туда.

Кивком головы ты показал, что нам пора идти. Идти в клинику к доктору Линчу Зиналли — и начинать знакомиться с жизнью города. Мы решили не торопиться. Даже позволили себе прогуляться вверх по бульвару в ненужном для нас направлении. Три дня и три ночи дал нам Центр, чтобы найти Шпайка и решить связанную с ним проблему. Мы чувствовали в наших жилах свежесть, твоя улыбка была непринужденной, походка — пружинистой. Как всегда, когда нам предстояло трудное задание, мы словно обрели крылья, а мир, в котором нужно было действовать, встречал нас струями восходящих воздушных потоков.

«Эсперанца», куда я=Шпайк вошел с обильной испариной по всему телу и дрожью в коленях, похоже, не затаила на меня никакой обиды. Как приемная мать, которую ее воспитанники окончательно настроили на мирный лад, гостиница вновь приняла блудного постояльца. С веранды, оставив позади себя иностранцев, сидящих за моим бывшим столиком, я=Шпайк, набравшись духу, спускаюсь в бар. Бурый полумрак в нем за последние годы не претерпел изменений, разве лишь чуть потемнел. Я=Шпайк пробираюсь между тесно поставленными, еще пустыми столиками, кладу труки на латунную кромку стойки — точь-в-точь как прежде, сцепив большие пальцы, — и тут же возникает многообещающий контакт: дверь в стенке за стойкой открыта и позволяет видеть маленькую кухню. Чернокожий парень нарезает для коктейлей лимоны, необыкновенно горький местный сорт, — ломтиками. Почувствовав на себе мой взгляд, он поднимает глаза — и лицо его искажается гримасой узнавания. Наверно, ему хочется, чтобы оскал его был принят за улыбку радостного удивления, однако впечатление скорее такое, будто парень, впав в панику и ощутив свою беспомощность, пытается этим оскалом угрожать — мне, возвращенцу из былых времен.

Испуг 243-го, выражение страха, долго не сходящее с его лица, заряжают меня энергией. Тихо произнеся старый номер, я=Шпайк подзываю малого к стойке. Он повинуется и таким образом рассеивает последние мои сомнения. Это тот самый 243-й, что свободно говорил по-французски и после памятной для меня ночи вдруг исчез из бани. Первый раз мне встречается парень, служивший у Фредди боем и начавший потом другую жизнь. И вот он уже выслушивает, чего я=Шпайк от него хочу. Подгоняемый страхом, тут же придумывает, как исполнить мое желание. Мы покидаем бар через кухню. Старенький грузовой лифт приходит в движение почти бесшумно. В его кабине 243-му приходится выдержать осмотр с кратчайшего расстояния. Я=Шпайк удивлен: служа в отеле, молодой человек очень окреп. Мощные мышцы шеи распирают воротник форменной куртки. Память рисует мне его плечи более узкими, ягодицы — более плоскими. Сегодня 243-й был бы для меня староват, но трепетный взгляд вновь делает моего спутника юным и прелестным. Наверху нас встречает коридор без окон; с потолка, на большом удалении друг от друга, свисают тусклые лампочки. Перед одной из низких дверей мой проводник останавливается и показывает на ручку. Вопрос, не передать ли Фредди от него привет, бросает парня в жар. Обхватив мою правую руку длинными пальцами, он шепотом умоляет меня не рассказывать ни Фредди, ни Аксому, ни Луи, что именно он привел меня к этой двери. Потом припадает к той же руке губами, целует ее, лижет теплым влажным языком — и, не оборачиваясь, бросается вниз по лестнице.

Свидание со старым Луи, родственником Аксома, длилось недолго. Чтобы зайти в узкую каморку, понадобилось три шага, и три шага — чтобы, стремительно пятясь, вновь оказаться в коридоре. Пока дверное полотно не заслонило мне вид, я=Шпайк смотрел на лицо старого Луи. Когда еще увидишь такое… Заразившиеся вирусом мау угасают медленно, борьба со смертью происходит вдали от посторонних глаз, большей частью в дешевых пансионах на задворках квартала увеселительных заведений. Луи — второй мертвец, с которым меня свела мау. Первое обезображенное этой болезнью и увиденное мною тело было трупом итальянского фоторепортера, который жил до меня в моем нынешнем домике. Прошло лишь несколько недель с того дня, как я=Шпайк прибыл в город, и болезнь даже еще не имела названия. Итальянец лечился у Зиналли. Доктор рассказал мне, искавшему пристанище, что один тяжело больной человек вынужден покинуть место своего постоянного проживания в квартале бумажников. Я=Шпайк решил посетить журналиста, с которым меня связывало мимолетное знакомство, и нашел его точно в таком виде, в каком минуту назад обнаружил старого Луи. Поразительно, как борьба со смертью может напрячь черты изнуренного и истощенного лица. Предельное натяжение всех мышц разверзло рот Луи до самой глотки и поставило одеревенелый язык торчком по центру. Старческое лицо Луи в этой, сводящей все к категории мау, окоченелости можно было узнать только по периферийному элементу — ушам, не имеющим мускулатуры и потому сохранившим свою форму вопреки стремлению беспощадного недуга искорежить и их. Я=Шпайк еще раз увидел большие, бесподобно безобразные уши Луи с волосатыми, искривленными мочками — это свидание навсегда связалось в моей памяти с чувством болезненного сожаления: как легко было бы заронить шепотком в огромные слуховые воронки бывшего кельнера мое желание обзавестись оружием.