Георг Кляйн - Либидисси

Когда Кэлвин сделался официантом, человека, который сменил бы его внизу за столиком, не нашлось — однако самый ходовой товар сохранился в продаже, перейдя на лоток клубного разносчика видеокассет. Старик приходится малышу дальним родственником. Кэлвин уговорил начальство поручить ему эту работу, когда в торговлю начали поступать первые видеоклипы клубных поэтов. С тех пор беззубый старикан, жуя чугг, простаивает каждую ночь с лотком, подвешенным к груди на широких кожаных ремнях, у прохода от умывальников к писсуарам. Стоит он там и сейчас и наверняка заметил мое приближение. В перерыве после третьего действия зрители устремятся вниз, и ему удастся что-нибудь продать. Его лоток загораживает мне путь. Ради меня старикан не отступит и на полшага. Я=Шпайк протискиваюсь вперед, и когда мой корпус оказывается напротив его туловища, он плевком посылает большой комок чугговых волокон в ближайший писсуар.

Будничное явление в моем здешнем бытии; вероятно, ожидание сменщика изменило мой взгляд на вещи. Ибо пока опорожняется пузырь, перед глазами постепенно возникает картина того, чего заслуживает в качестве ответа престарелый любитель плевков. На обратном пути я останавливаюсь перед ним. Руки плавно уходят под деревянное днище его лотка. Сила вкупе со скоростью удивляют меня самого. В последние годы я не делал ничего, чтобы сохранить радостную готовность мускулов к сокращению и растяжению. Мне кажется, что я слышу зубодробительный удар, но это, пожалуй, всего лишь треск, с которым от контакта со лбом и скулами раскалываются на мелкие куски кассетные коробки из твердого пластика. Старик падает навзничь, и лицо его скрывается под углублением лотка. В сердце у меня — жестокость, в правой руке — боль, и я наслаждаюсь всем, что видит мое око.

Среди разлетевшихся по полу вещиц я замечаю квадрат из блестящего черного картона. Еще не нагнувшись, чтобы поднять его, я уже знаю, что это Черный компакт-диск. Просто так его не купить, в свободной продаже Черного компакт-диска нет. Иностранец, который попытается каким-либо образом добыть его, рискует очень многим. Компакт-диск содержит последнее, более чем часовое телеобращение Великого Гахиса — фонограмму той видеозаписи, ни одной копии которой, по моим данным, в продажу не поступало, ибо на сей счет существует строгий запрет. Зиналли рассказал мне, что один такой диск есть у Фредди. Однажды ночью, после бани, тот пригласил его, постоянного клиента, пройти к нему в жилые помещения, чтобы вместе послушать запись. Похоже, ему был нужен сообщник. Ибо Фредди слушал последнюю речь Гахиса — в этом Зиналли вскоре уже не сомневался — точно так же, как и он сам, в первый раз. Сидели они на маленькой кушетке, щека к щеке, сдвинув головы под максимально разогнутой дужкой наушников. Последнее телеобращение Пророка в принципе не отличается от девяти известных Песнопений. Великий Гахис пользуется, как обычно, всеми языками и диалектами, на которых говорят в городе, свободно переходя от одного наречия к другому, а то и смешивая их. Он, Зиналли, понял бы только пассажи, произнесенные на пидди-пидди , если бы Фредди, шепотом, не переводил ему некоторые другие места синхронно. Фактически Пророк отчитывал своих сторонников, причем делал это в годовщину Освобождения, когда сердца переполняются радостью, — он распекал гахистов в то время, когда они безраздельно властвовали в городе. За мрачными, касающимися ближайшего будущего предсказаниями следует загадочный, нараспев продекламированный пассаж о сучьей природе Правды. Пассаж состоит всего лишь из нескольких стихов и неожиданно обрывается: едва с уст Пророка сходит последний звук, как слышится треск рвущегося шелка, а затем глухой удар.

Я, который есть я, нагибаюсь и поднимаю Черный компакт-диск с туалетных плиток. Из-под лотка разносчика выползает извилистый ручеек светлой крови и, следуя наклону пола, течет к смывному желобу под писсуарами. Я опускаю компакт-диск в широкий вырез моей рубашки, и он, перебравшись через левый сосок, сползает вниз, пока не утыкается в жир живота. Говорят, Великий Гахис проткнул свое белое одеяние острием традиционного кривого кинжала. На одном из кадров якобы видно, как тонкая шелковая ткань сразу же окрашивается в красный цвет от сильного кровотока. Последнее резкое движение правой рукой понадобилось Пророку, судя по всему, чтобы расширить рану и разорвать кишки изогнутым концом проникшего теперь глубже кинжала. После этого камера разворачивается объективом вверх, быстро скользит по потолку студии с его тягами и рычагами и ловит окаймленный темной зыбью блеск направленной в нее лампы. Последний звук, записанный и посланный в эфир перед внезапным прекращением передачи, не истолковать иначе как удар туловища обо что-то — или, еще вероятнее, как удар головы о крышку стола.

Широко раскрыв глаза, Лейла Кэлвин наблюдала, как мы, презрев серебряные щипцы, заставляем лопаться скорлупу плодов жирного ореха, зажимая их между большим и указательным пальцами. Все зависит, как вскоре выяснилось, от умения так распределить давление, чтобы оболочка, трескаясь, не повреждала мягкое ядро. Мы знаем, какой силой и способностью осязать едва осязаемое обладают наши руки. Еще в годы учебы нам нравилось сесть друг против друга и, сцепив пальцы, развивать в них гибкость и выносливость. А став оперативниками, мы всегда испытывали особое удовольствие, если занимались каким-нибудь объектом в четыре руки. По форме и рисунку ядро жирного ореха похоже на ядро грецкого, но оно неприглядно серое и обтянуто тугой прозрачной кожицей. Лейла Кэлвин процитировала сентенцию Гахиса, в которой, применительно к гахистскому движению, перефразировалась старая городская поговорка: Неказистость жирного ореха таит в себе сладость за сладостью. Мы поднесли ко рту мисс Кэлвин густо испещренную извилинами половинку ореха, и она схватила ее зубами, чтобы сохранить в неприкосновенности оранжевую помаду на губах.

В клубе тем временем не осталось свободных мест, а желающие попасть в него, судя по толпе у входа, все прибывали. Иногда кто-нибудь из тех, кого несло мимо нас, склонялся над нашим столиком, чтобы предложить свои услуги на пидди-пидди , американском или плохом французском; одно такое предложение прозвучало даже на сносном немецком. Лейла Кэлвин отвечала всем парой-тройкой коротких фраз, исторгая их из себя со злобным шипением и всякий раз производя на этих людей столь сильное впечатление, что они, ворча и чертыхаясь, спешили снова встроиться в общий поток и двинуться дальше. Значение слов, которыми фройляйн Кэлвин отражала любезные выпады в нашу сторону, было нам неясно, но мы поняли, что она считает нас своей добычей, и не чувствовали себя от этого менее счастливыми.