Томас Вулф - Паутина и скала

Такси сделало поворот, снова оказалось между жилыми домами, остановилось. Рядом на углу Джордж увидел ржавый, покореженный мусорный бак, потрескивающий костер из ращеплен-ных планок деревянного ящика, пляшущие языки пламени, оживленно играющих, скачущих на одной ножке уличных мальчишек; и внезапно ощутил свежесть воздуха, тайную неистовую надежду, печаль, осознал, что скоро уже октябрь – что октябрь вернется, наступит снова. Все это – костер, потрескивание, пламя, ржавый бак, отблески огня, волнующе, порывисто пляшущие на кирпичной стене и неистово трепещущие на лицах мальчишек – было очень впечатляющим, захватывающим и поразительно завершенным – «то самое» в полной мере присутствовало здесь, и о нем можно было только сказать, что это и есть Америка.

Тем временем освещенные пламенем мальчишки затеяли спор: там был смуглый итальянец с копной черных волос, еврей, маленький, взъерошенный ирландец, курносый, веснушчатый, со слишком длинной верхней губой. Их маленькие лица были разбойничьими, крепкие, маленькие, упругие, как мяч, тела напряглись в споре. Послышался детский, упрямый, хрипловатый, немелодичный, но исполненный праведного негодования голос ирландца:

– И там есть! Тоже! Там есть церковь!

– А, много ты знаешь!

И все – переключение передач, вновь темнота и застроенная многоквартирными домами улица.

Джордж увидел Эстер, ждущую его, как и обещала, перед театром. Это было небольшое, красивое, залитое светом здание, его окружали старые кирпичные дома с восхитительными грубыми фасадами. Место было оживленным – шикарно одетые люди подкатывали в шикарных машинах и вылезали – но Джордж видел ее одну, отчетливую на сером тротуаре и в его памяти. Эстер вышла из театра и ждала его. Она была без пальто, без шляпки и походила на женщину, только что покинувшую рабочее место. На ней было платье из темно-красного шелка, на талии и на груди поблескивали вделанные в ткань крохотные зеркальца. Платье было слегка измятым, но Джорджу это даже понравилось. То было одно из замечательных сари, какие носят женщины в Индии, Эстер переделала его в платье. Джордж тогда не знал этого.

На ногах у Эстер были маленькие бархатные туфли с пряжками из старого серебра. Ступни ее, маленькие, красивые, как и кисти рук, казались не крепче птичьих крыльев. Лодыжки тоже были хрупкими, красивыми, изящными. Джордж подумал, что голени у нее некрасивые. Слишком тонкие, прямые, похожие на палки. Прямоугольный вырез платья обнажал теплую шею; он вновь обратил внимание на то, что шея у нее слегка морщинистая. Лицо было румяным, цветущим, но глаза выглядели несколько усталыми, обеспокоенными, как у занятого, несущего бремя ответственности человека. Глянцевые темные волосы, не особенно густые, сбоку разделял пробор, Джордж заметил в них несколько седых прядей. Она ждала его, отставя одну ступню, словно демонстрировала хрупкие лодыжки и слишком тонкие, с виду слабые ноги. Одной рукой быстро снимала и надевала снова кольцо; весь ее облик выражал ожидание, легкую нетерпеливость, даже волнение.

Приветствовала Эстер Джорджа дружелюбно, как и утром, однако с какой-то нервозной, беспокойной торопливостью, с какой-то деловитой сухостью, в которой сквозила озабоченность.

– О, привет, – быстро произнесла она, пожимая ему руку. – Я высматривала тебя. Приятно увидеться снова. Билет здесь. – Протянула конвертик. – Взяла место рядом с проходом… Оно в задних рядах, но там есть свободные места, и я подумала, что потом выйду, подсяду к тебе… С тех пор, как вернулась, занята была ужасно… Мне, видимо, придется быть за кулисами, пока не поднимется занавес, но потом смогу подойти… Надеюсь, ты ничего не имеешь против?

– Нет, конечно. Возвращайся к своим делам. Увидимся потом.

Эстер вошла вместе с Джорджем в маленькое фойе. Там было много зрителей. Одни были одеты шикарно, другие обычно, но корчили из себя, как подумалось Джорджу, знатоков театра. Большинство их, очевидно, знало друг друга. Они стояли шумными группами, и, проходя, Джордж услышал, как один человек сказал с безапелляционной снисходительностью, почему-то вызвавшей у него раздражение:

– Нет-нет. Постановка, разумеется, слабая. А вот декорации, право же, посмотреть стоит.

В другой группе кто-то таким же тоном отозвался о пьесе, шедшей тогда на Бродвее:

– Это довольно неплохой О'Нил. Думаю, вас может заинтересовать.

Все эти реплики, отпускаемые с надменной самоуверенностью знатоков, раздражали Джорджа сверх всякой меры. Подобные разговоры казались ему лицемерными, подлыми, враждебными истинному духу театра; и, не найдя ответа на эти холодные, высокомерные реплики, он вновь почувствовал себя бессильным и разъяренным. Реплика о «довольно неплохом О'Ниле» вызвала у него гнев своей покровительственностью; и он, хотя сам критически относился к этому драматургу, в душе пылко встал на его защиту, возмущенный тем, что подлинно талантливого человека покровительственно похваливает какое-то никчемное, бездарное ничтожество, только и способное жить за счет жизни и духа людей лучше себя. Это ожесточило Джорджа, словно выпад был сделан против него самого; и он тут же почувствовал себя в лютом разладе с этими людьми.

Это чувство враждебности, несомненно, усиливалось тем, что Джордж ехал в театр, на встречу с Эстер, в задиристом расположении духа. В фойе он вошел воинственно настроенным, и услышанные слова больно хлестнули его, словно кнутом. Разозлили, потому что он всегда считал театр чудесным местом, где можно забыться в очаровании. Так, во всяком случае, бывало у него в детстве, когда «пойти посмотреть представление» было праздником. Но теперь, казалось, этому пришел конец. Все, что эти люди говорили и делали, было направлено на уничтожение очарования, иллюзии театра. Казалось, они ходят в театр не смотреть игру актеров, а играть сами, красоваться друг перед другом, толпиться в фойе перед началом спектакля и между действиями, рисуясь и отпуская вычурные, снисходительные замечания о пьесе, игре актеров, декорациях, освещении. Все фойе словно бы кололось и пахло самомнением этих вычурных людей. Они, казалось, наслаждались этим отвратительным самомнением, черпали в нем какое-то нездоровое, возбуждающее удовольствие, но Джорджа оно коробило, вызывало чувство крайней неловкости, словно его враждебно рассматривают и насмешливо обсуждают, чувство угрюмости, тоски, отчаяния.

Хотя его воображение кое-что дорисовывало или преувеличивало, в глубине души Джордж сознавал, что не совсем уж не прав. Почему-то вновь и вновь проникался ощущением, что в подобном обществе он и такие, как он, обречены вечно ходить по холодным, бесконечным улицам мимо бесконечных дверей, ни одна из которых никогда не откроется перед ними. Он видел, что этот круг неприступных, лощеных людей, непременный атрибут этого здания, притворяется, будто поддерживает таких, как он: жестокие, страшные, они являются заклятыми врагами искусства и жизни, они непременно уничтожат, погубят его труд, если только он им позволит.