Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

Граф лежал молча, глотал горькое вино и видел как говорит еврей, но слова пролетали мимо, он не мог сосредоточиться, чтоб уловить их смысл.

- Мой отец, - говорил старик, - был агентом по продаже швейных машин «Zinger», он был счастлив потому что свободен, у него не было босса, нужда выгоняла его идти продавать, а сытость давала право отдыхать. Мой младший брат был большой человек, в 25 он стал критиком и селился в большом городе, и он был счастлив и свободен. Я помню, как он приехал в наш маленький теплый городок с лекцией; в шикарной пиджачной паре, шерстяном жилете и с «Breguet »на золотой цепи. В парке собралась вся интеллигенция города, и он читал с трибуны: «И Троцкий с львиною прической …». После лекции его под руки провели к черной машине, больше его никто не видел… А я всегда был счастлив потому, что был не свободен – любимая жена, дети, природное усердие в работе… Сейчас я до боли свободен. Проклинаю эту свободу. Жаль, детство далеко ушло – не на что равняться, оно как башни, которые мерещатся на горизонте в дневной дымке моря.

- У меня не было детства. Оно было у другого, счастливого мальчика. Я родился позже, - сказал Граф сквозь муть полудремы, и погрузился в сон.

Утро нового дня было одним из самых лучших в жизни Графа, его разбудил чудесный запах: старик жарил яичницу с помидорами и специями. Пасмурное утро, как и вчерашний день, ныло дождем, но в большой плите горел огонь, а чудесный старик с опушкой седых волос вокруг блестящей лысины, в брюках на подтяжках, пожелтевшей нейлоновой рубашке, в старом засаленном галстуке с искрой, и великолепном старом прожженном переднике, нес на стол огромную шипящую видавшую виды сковороду, и еще сыр; пресную домашнюю лепешку, водку и полынное вино в трехлитровой бутыли.

Стали есть; и когда уже Граф вымакивал хлебом остатки желтка на сковороде, старик спросил:

- Как ты?

Граф налил себе вина во вчерашнюю мензурку и выпил:

- A la guerre, comme а la guerre.

- С кем же воюешь, сынок?

- Я не воюю, я – поле боя, а командует Дым - суть бессмыслия – Обман, - скривив рожу, сказал Граф. - Я люблю вкусно жрать, но ненавижу зажравшихся. Тело просит соития, а я не хочу детей. Я - музыкальная шкатулка; заводная машинка работает во мне, и горе моему сердцу, когда я стараюсь сломать Великий ритм. И весь мой жалкий джаз гибнет в реве шестерней Машины Мира. Я, как мог бежал от правил, и гнилых, но цепких как болото структур. От тех структур, которые кто-то называет судьбой, кто-то, по наивности, - богом, а кто-то, от бессилия, - дерьмом.

Граф налил еще вина и водки старику.

- Мне ненавистны нити слепого, глухого кукловода. Я рвал их как мог. Я тянул нить на себя, пытался вытащить на свет чудовище или самому доползти до него. Сухожилия мои трещали, лопались кости, мозги размазались по асфальту. Мюнхаузену повезло больше, - Граф по-детски улыбнулся, налил себе вина и водки старику. - Потом я устал, и пошел на поводу у структуры, не пошел, а поплыл в потоке Обмана. Я изучал его повадки, всматриваясь в глубь пустоты, нащупывал его формы, искал его глубинные родники. Они повсюду. Основной инструмент Обмана – самка, существо, носящее в себе его исток. Внутри ее заключен обратный переход от Небытия к Жизни. Ее задача - вынашивать обреченное на бессмысленные искания существо. Мэри Шелли нашла в себе это, но ее никто не понял. Жизнь – ни что иное, как смертельный приговор; без причин, без объяснений - вот апофеоз Вселенской лжи.

- А самец, - улыбнулся старик.

- Самец – просто повод, - Граф налил еще вина и водки старику. - Я теперь не люблю говорить об этом. Пожалуйста, извини. Больше не буду, честное пионерское.

Граф налил еще вина и водки старику.

- Представляешь, старик, а если бы полов было три, вот бы суета была. Ты ж, как доктор, меня понимаешь, - пьяно ухмыляясь, сказал Граф. Прилег, поджав ноги, и уснул.

Первое, что спросил Граф проснувшись:

- Доктор, а у тебя деньги есть? И получил неожиданный ответ:

- Есть.

- Я не пенсию имею в виду, - смешно сморщился Граф.

- Не пенсию. Мне их дал один умирающий, лет 40 назад.

- Так ты нумизмат, - сквозь похмельный чих засмеялся Граф. – «Керенки» хранишь, а «катек» нет?..

- Советские золотые деньги.

Граф купил у доктора 98 золотых червонцев. Оба они были удивлены друг другом, а старик, к тому же, был в полной растерянности - что делать с легализованным богатством.

На столе нежилось жареное мясо, зелень, вино, водка и булочки домашней выпечки.

Утром, лишь подтаяла темнота, Граф, вооружившись лопатой и метлой, потащил старика на гору к могиле поэта, когда они пришли, за горой явно обозначилось солнце. Граф присел, как перед дальней дорогой, на край надгробья лицом к солнцу, встал, и считая вслух, сделал 90 шагов, посмотрел на часы и сделал еще 60 шагов в направлении, которое указывала часовая стрелка. Присел. Лопатой разрезал дерн. Как хирург, раздвинул края раны. Вырыл в сухой каменистой земле узкую, но довольно глубокую канавку. И, доставая одну за другой из карманов золотые монеты, уложил их все на дно ямы. Когда монеты кончились, Граф засыпал их землей, утоптал поверхность захоронения, и вернул дерн в прежнее положение. Поерзал по поверхности метлой, чтобы устранить следы операции. Бегом вернулся к совершенно ошарашенному эскулапу, обнял его за плечи и повлек в сторону дома.

Южная весна приходит быстро. Новорожденная изумрудная зелень и теплеющее море, что может быть лучше для человека измотанного умствованиями и пьянством.

Вместе с весной, как блохи с собакой, являются хипанки.

С одной из хиповских бригад приковылял длинный тощий сутулый субъект неопределенного возраста, почти без зубов, и со странными рыжими пучечками волос на голове и лице: «Ка-а-оля», - странно шевеля челюстью представлялся он всем встречным. Когда хипующий народец бухал в вечеру у костра, беззубый Коля, хотя его никто не гнал, шастал в стороне - среди тьмы, потом вдруг порывисто бросался к налитому для него стакану, брал его двумя дрожащими крупной дрожью руками, поднимал и лил содержимое в бормочущий рот, большая часть напитка выливалась мимо рта на грязные слипшиеся лохмотья. Коля бросал стакан в сторону, улыбался, и его маленькие круглые, ясно-голубые, орлиные, смотрящие из бездны в бездну глаза ликовали. Он вытягивал руки вперед, и пару минут в воздухе танцевали шаманский танец его корявые заскорузлые пальцы с длинными кривыми звериными когтями. Потом он приседал. Голову на длинной тощей шее прижимал к плечу, и не выпрямляясь, «гусиным шагом» уходил во тьму.

Большинство хипанов не таскало с собой палатки. В холодные весенние ночи они залезали в большие полиэтиленовые пакеты, завязывая их на горле. Коля страдал энурезом, но он любил свой пакет и не обращал внимания на мелочи.