Дмитрий Липскеров - Сорок лет Чанчжоэ

Славист вспомнил темно-багровый цвет печени Супонина, металлический блеск ее оболочки в лунном свете и почувствовал, как по телу, от паха к плечам, поползли приятные мурашки. Мелкие и быстрые, они достигли ноздрей слависта, и Гаврила Васильевич чихнул с брызгами.

– Будьте сдоловы! – сказал услужливый официант.

– Благодарю, – ответил Теплый и зачитался статьею дальше.

– …Следствие возглавил шериф Иван Фредович Лапа, который поклялся, что сделает все возможное, чтобы отыскать убийцу в кратчайшие сроки. Также г-н Лапа заявил, что уже сложилась версия, по которой убийца – приезжий и, вероятно, имеет отношение к медицине. В свою очередь на заседании городского совета губернатор Контата назначил премию в сто тысяч рублей тому, кто даст информацию, помогающую изобличить преступника. Церковь в лице Его Святейшества Митрополита Ловохишвили благословила шерифа Лапу на следствие и выразила уверенность, что силы Добра в конечном итоге победят силы Зла".

Гаврила Васильевич закончил чтение статьи и откинулся на спинку стула.

– Сколько же было здоровья в этом мальчишке, – подумал он. – Его вырезанное сердце стучало во внутреннем кармане пиджака всю обратную дорогу. Вот интересное ощущение – как будто у тебя два сердца!" Однако надо покупать костюм.

В корейской лавке он долго ходил вдоль вешалок с костюмами, разглядывая скорее бирки с ценами, нежели качество ткани. Цифры на ценниках ранили его в самое сердце, а оттого все удовольствие от прочитанной статьи улетучилось, уступив место жабе, сидящей на кадыке и мешающей сглатывать.

Промучившись таким образом с полчаса, Гаврила Васильевич нашел наконец то, что искал. В дальнем углу лавки висел с виду приличный черный костюм с приемлемой, по мнению слависта, ценой, втрое меньшей, чем за другие пары. К костюму также прилагалась белая рубашка и черные лакированные ботинки, что тоже устраивало учителя.

– Беру, – сказал Теплый хозяину и вытащил деньги, тщательно разглаживая купюры.

Хозяин тотчас сделал скорбную физиономию, и Гавриле Васильевичу даже показалось, что на глаза корейца навернулись слезы.

– Искленне сочувствую васему голю! – тонким голосом произнес хозяин.

– Какому горю? – не понял Теплый.

– Похолоны – всегда голе.

– Какие похороны? – удивился Гаврила Васильевич.

– Да как зе, вы зе костюм для покойниська покупаете, – пояснил кореец.

– Ах вот оно что, – понял славист. – Вот почему цена столь невелика".

– А чем же этот костюм от обычных отличается?

– Да в обсем нисем. Нитоська похузе, ботиноськи на клею, лубасеська плохо стилается… В обсем, длянь костюмсик!

– Скидку дадите?

– Лублик.

– Три.

– Два, – торговался хозяин.

– Да побойтесь Бога! Сами говорите, что костюм дрянь! Так дайте приличную скидку!

– Это для зывых длянь, а для мелтвых обнова холоса!.. Два лублика и гливеннисек!

– Ладно, – согласился Теплый, отсчитывая деньги. – Только дайте к костюму пуговицы запасные.

– Гливеннисек.

– Да как же гривенничек! – озлился славист. – Вы обязаны давать к костюму запасные пуговицы.

– Не обясан, не обясан! Мелтвес аккулатно носит костюмсик, мелтвесу запасные пуговисы не нузны!

– Заворачивайте! – распорядился Теплый и отдал хозяину деньги.

Уже идя обратно и тиская в руках сверток с обновой, Гаврила Васильевич поминал добрым словом купца Ягудина, при котором корейцы имели хоть какое-то уважение к аборигенам, опасаясь погромов.

– Скоты, – подумал про корейцев учитель. – Форменные скоты!" Придя домой, Гаврила Васильевич примерил костюм. Пара смотрелась неплохо. Хотя брюки были чуть велики, зато пиджак сидел как влитой, а верхняя пуговка рубашки не давила на кадык, как это обычно бывает.

Свой старый костюм Теплый связал в узел, засунул в печь и, обильно полив керосином, поджег…

Гаврила Васильевич снял с гвоздя сковороду, поставил ее на печную конфорку и, когда она разогрелась, плеснул на чугунное дно подсолнечного масла. Закипая, масло распространило по кухоньке семечковый запах. Славист пошевелил ноздрями, втягивая его – приторно-сладковатый, затем выудил из большой кастрюли завернутое в тряпочку сердце и, порезав его на мелкие кусочки, бросил на сковороду.

– Пусть моя жизнь продлится на жизнь убиенного, – тихо произнес Теплый.

В дверь постучали.

Гаврила Васильевич вздрогнул, выругался про себя, сдвинул сковороду с огня и пошел открывать. На пороге, облаченный в чистую рясу, стоял отец Гаврон.

– Здравствуйте, – как-то робко проговорил монах. – Могу ли я войти?

– Войдите, – удивленно ответил Теплый.

Монах вошел в комнату и, не оглядываясь по сторонам, остановился посередине, опустив голову, словно смотрел на свой крест, металлом лежащий на груди.

– Прошу прощения за беспокойство, но меня к вам привела не праздность, а дело.

– Я вас слушаю, – сказал Гаврила Васильевич и спохватился: – Да вы садитесь! – подвинул гостю табурет.

– Благодарю.

Отец Гаврон сел, расправил на коленях рясу и понюхал воздух.

– Мясным пахнет.

– Да вот, обедать собрался.

– Однако постный день сегодня.

– Запамятовал.

– Грех!

– Грех, – согласился учитель.

Отец Гаврон уложил свои большие руки на колени и посмотрел Гавриле Васильевичу в глаза.

– Я вот зачем к вам, – начал он. – Вы занимаетесь делом, угодным Богу. Вы воспитываете в детских сердцах понятия о нравственности и начиняете их добром, а также знаниями, данными Господом. Что поселилось в детском сердце, то и останется в нем до последнего причастия… Правильно ли я говорю?

– Правильно, – поддержал Теплый.

– Так вот, есть у вас ученик, Джеромом зовут.

– Есть такой, – подтвердил славист.

– Столкнула меня с ним мирская суета, и заметил я в мальчике жестокость необычную.

– В чем это выразилось?

– Мальчик убивает кур.

– Кур?!

Он считает, что куры заклевали его отца, капитана Ренатова, а потому мстит, безжалостно сворачивая им головы. И дело не в том, что мальчик заблуждается, относясь к Ренатову, как к отцу (Ренатов вовсе ему не отец), а в том, что он убивает. Сегодня он лишает жизни птицу, а завтра… Согласны вы со мною?

– Конечно.

– Наша с вами задача сейчас не упустить детскую ДУШУ" а направить ее совместными усилиями на путь истинный.

– Спасибо, отец, за своевременный сигнал. Трудно уследить за всеми сразу. Есть и в моем деле упущения.

– Вот все, что хотел вам сказать…

Отец Гаврон встал с табурета.

– Прощайте, – поклонился он.

– До свидания.

Когда монах ушел, Гаврила Васильевич вернулся на кухню и, передвинув сковороду обратно на огонь, подумал: – Ишь ты, кур убивает!.. Вот странность какая!.." Еще Теплый с удовольствием подумал, что сегодня, после обеда, ему будет особенно хорошо работаться над расшифровкой рукописи Елены Белецкой – все-таки любая обнова создает приподнятое настроение.