Дмитрий Липскеров - Сорок лет Чанчжоэ

– Прости нас, Гоголь! – послышалось из толпы. – Прости!

И тут же со всех сторон от молодых и старых посыпались низкие поклоны в сторону воздушного шара, сопровождаемые возгласами – прости!".

Настал прощальный миг. Наполнившись теплым воздухом, шар рвался к облакам, словно ядро из пушки. Гудели от напряжения канаты и казалось, что они вот-вот лопнут, не выдержав такого могучего влечения.

– Прощайте, – прошептал Гоголь, оборотив лицо к согражданам. – Не поминайте лихом! – и махнул рукой.

В ту же секунду стоящие наготове мужики взмахнули топорами, блеснув солнцем в металле, и радостно опустили чугунные языки на канаты. Шар дрогнул, качнулся, как будто не веря в свою свободу, затем выпрямился и поплыл потихоньку к небу.

– Лечу! – крикнул Гоголь. – Улетаю!

Толпа рухнула на колени, а митрополит Ловохишвили затянул – Отче наш"…

Проводив взглядом шар, величественно уплывающий в поднебесье, Генрих Иванович в смятении покинул городскую площадь и направился к Гавриле Васильевичу Теплому.

На стук учитель ответил не сразу. Лишь после того как Шаллер заколотил в дверь кулаком, из квартирки донеслось какое-то шебуршание и недовольный голос слависта спросил:

– Кто там?

– Я это, я. Кормилец ваш! Открывайте!

Дверь тут же открылась, и в ее проеме появилось заспанное лицо Гаврилы Васильевича.

– Ах, это вы! А я тут после обеда задремал!.. Что ж вы в дверях-то, проходите, не обижайте меня!

Первым делом, пройдя в комнату, полковник осмотрел письменный стол Теплого, затем уселся на табурет, пригладил волосы и спросил:

– Что ж вы на проводах Гоголя не были? Весь город собрался!

– Все улетели? – ехидно поинтересовался славист.

– Да нет. Все героями быть не могут.

– Значит, физик в гордом одиночестве?

– Так точно.

– Ну ничего, полетает и вернется. Будьте увере ны… Денежки принесли?

– А есть за что?

– А как же! Тружусь не покладая рук. Так сказать, в обильном поте лица!

– Покажите!

– Пожалуйста.

Теплый вытащил из-под еженедельника – Курьер" пачку листов и протянул их гостю.

– В последнее время мне особенно хорошо работалось! Пожалуйте сотенную.

Глаза полковника бегали по строчкам, он машинально вытащил из кармана портмоне и отсчитал из него сто рублей десятками.

– Получите.

Гаврила Васильевич аккуратно сложил деньги и спрятал их в ящик стола, заперев его на ключик.

– Посидите еще? – спросил он.

– Что?

– Может быть, чайку?

– Да нет, надо идти.

– Ну что ж…

Шаллер скрутил в трубочку рукопись и направился к двери. Там он неожиданно остановился и оборотился к Теплому:

– Скажите, это вы убили Супонина?

Гаврила Васильевич вздрогнул и сжал кулаки.

– У меня есть неопровержимые доказательства.

Лицо учителя побледнело, он сделал быстрый шаг вперед, затем так же быстро отступил.

– Есть свидетели!

– Не может быть! – зашептал славист. – Вы врете!..

– Вас видели.

– Кто?

– Неважно.

Полковник вернулся в комнату и вновь сел на табурет. Теплый отступил к окну и устроился за спиной Шаллера, трясясь всем телом.

– Вас казнят прилюдно.

– Не докажете.

– Какими вы духами пользуетесь?

– Что?

– Или одеколоном?

– Я ничем таким не пользуюсь! Что за дурацкие вопросы! – Теплый осторожно снял с гвоздя нож и накрепко сжал, стараясь совладать с трясучкой.

– Жаль. Парфюмерия могла бы вас спасти!.. Знаете, какой вы ужас испытаете перед смертью, когда на вас будут смотреть тысячи глаз, а палач начнет отсчет последней минуты?.. У вас расслабится кишечник, и вы будете вонять, как ассенизатор, провалившийся в дырку. У вас пропадет голос, вы будете хрипеть от страха, а глаза начнут бессмысленно вращаться, потеряв фокус!

Гаврила Васильевич медленно приближался к полковнику, вознося над головой нож.

– Потом не выдержит мочевой пузырь, и струя потечет из штанин на ботинки, а толпа будет улюлюкать, приветствуя ваш бесконечный ужас!

Теплый почти вплотную подошел к Шаллеру, собираясь с силами на удар.

– А потом палач начнет разделывать со всем искусством. Пристроит узел на шее сбоку, чтобы невзначай не сломать вам ее веревкой, когда выбьет ящик. Чтобы помучились подольше. Вы будете болтаться на ненамыленной веревке, перебирая ногами, словно при беге на короткую дистанцию. Вы будете задыхаться при полном сознании, прикусывая раздувшийся язык. Затем лопнут глаза, как тухлые яйца, свалившиеся со стола… Но вас вовремя снимут с веревки, дадут отдышаться и потом повторят процедуру снова… Не ожидали-с от меня таких фраз?..

– А-а-а!!! – отчаянно закричал Теплый и опустил нож на спину Генриха Ивановича.

В самый последний миг тренированное тело полковника увернулось из-под смертельного жала, лишь слегка поцарапавшись о него, могучие руки ухватили в объятия тщедушную грудь учителя и сжали ее чугунными тисками. В груди Гаврилы Васильевича несколько раз треснуло, он обмяк и соскользнул бессознанным на пол.

В течение получаса Генрих Иванович сидел над телом убийцы и наблюдал за сменой красок на лице Теплого. Щеки Гаврилы Васильевича, словно небо, то алели предзакатно, то становились мертвенно-серыми, как перед зимней непогодицей. В уголках губ пучилась слюнявая пенка, а слипшиеся ресницы подрагивали жидкой крысиной шерсткой. Наконец сознание постепенно вернулось в учительскую душу, славист жалобно заскулил и зашевелил по полу ногами.

Глядя на Гаврилу Васильевича, Шаллер испытывал невероятное чувство омерзения.

Но самое странное, что омерзение транспонировалось и на него самого. Причины этого явления были не совсем понятны полковнику, а оттого было зло на сердце и Генрих Иванович с трудом сдерживался, чтобы не ударить Теплого ногой по лицу.

– Как больно!.. – протянул учитель, с трудом открывая глаза. – Как же больно!..

– Отчего же вам больно? – поинтересовался Шаллер.

Гаврила Васильевич было попытался приподняться с пола, но в груди у него вскипело лавой, глаза закатились, и, вновь теряя сознание, он глухо стукнулся головой об пол.

Удивительно, как быстро теряют от боли сознание слабые люди, тогда как сильные мучаются при полной яви, подумал Генрих Иванович, сбрызгивая лицо учителя теплой водичкой, взятой из питьевого ведра.

– Что вы со мной сделали!.. – запричитал Теплый.

– А что такое?

– Вы сломали мне все ребра!..

– Неужели?!

– Я совершенно не могу дышать!

– Мне, право, неловко!..

Гаврила Васильевич медленно перевернулся на бок. При этом на его лице отобразились все муки ада, он плакал мелкими слезами.

– Как больно, Господи!!!

– Страдания облегчают душу, – поддержал дух Теплого Генрих Иванович. – Они облагораживают и подтверждают, что человек еще жив. Вы живы, и вас можно с этим поздравить!