Дмитрий Бортников - синдром фрица

Моя мать спала, как в тихом лесу. Она до этого дежурила две ночи подряд.

Наконец горошинка решила выйти.

Я стоял и смотрел как зачарованный. Мать из-под маски одними глазами сказала, чтобы я вышел. Но я не мог покинуть такое зрелище.

"Я отвернусь", - сказал я, а сам так встал, что все в зеркало было видно.

Вдруг стало тихо. Так всегда бывает несколько секунд перед тем, как ребенок начинает выходить. Всегда, когда наступало это затишье, которое я раньше слушал из- за дверей "родовой", я чувствовал странное беспокойство.

А теперь я присутствовал! Я все видел своими глазами! Эту огромную кричащую гору с дырой... Казалось, гора кричит через эту дыру.

Я дала ей бритву, сказала акушерка, а она... Эти мамки... Никогда, что ли, там не брила... Ведь пятерых родила...

Глаза матери посмотрели на меня. Я еще раньше успел их отвести.

Тужься, сказала мать, давай потихоньку. Начинает выходить. Уже...

Как огромная капля вырастает, появилось что-то черное между ног у толстухи. Это была головка ребенка. Она была покрыта волосами.

Толстуха заорала. В какой-то момент я перестал ее слышать. Во все глаза я смотрел на эту каплю. Капля росла и росла...

Мать осторожно поддерживала эту каплю.

Потом из горы выросла голова и провернулась. А потом появилась рука.

Ребенок был похож на помятую резиновую куклу. Со слепыми глазами, мокрый. Он лежал на руке акушерки, я слышал металлический звук.

Это мать взяла инструменты, чтобы обрезать пуповину.

"Четыре, четыре двести... - подкинула на руке акушерка. Отличный мальчик".

Толстуха простонала. Глаза ее были закрыты, изо рта текла струйка слюны.

Потом мать занялась последом, а резиновая кукла заорала. И как червь извивалась.

"Мальчик?" - очнулась толстуха.

"Парень... - сказала акушерка. - Здоровый..."

"О господи, одни парни... - застонала толстуха. - Куда я их девать буду..."

"Что, обратно его запихивать, что ли?! - Акушерка бережно укрывала толстуху. - Сама утопишь, если надо... Или на войну, не дай господь, попадет... Хотя теперь нет вроде... Другие вон на стадионе, в туалет выкидывают... И то ничего..."

Акушерка перекрестилась и выругалась.

Теперь, наверное, у этого червяка уже свои червячки...

Но не всегда так было.

Было так, что рождался урод. Да, урод. Одноглазый. Или с "волчьей пастью".

Или с головой огромной, как глобус.

Это было, когда мать еще училась.

Старая врач вынимала ребенка и просила таз с водой.

- - - Принеси таз, девочка, - - - говорила она моей матери. - - - Принеси таз поглубже - - - И мать приносила таз.

- - - Отвернись, девочка. Не надо тебе пока такого видеть - - - Пока сама не родила, не надо - - -

Мать не отворачивалась. Врач брала на руку урода. Спокойно его осматривала, как стакан на свет. А потом опускала в таз. И, поморщившись, отворачивалась.

Держала долго так руку.

- - - Иди, девочка - - - Пока роженица спит - - - Я потом сама с ней поговорю - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В тот день мы возвращались домой в сумерках. Я отчетливо запомнил этот день.

Было прохладно. Я держал руку матери.

День был такой большой, такой широкий...

Он вмещал в себя все.

И меня, и отца, и мать, и толстуху, и младенца, и смерть прабабушки, и медвежонка, который ревел в зоопарке, и сам зоопарк, и наш городок...

Все вмещал в себя этот день. Все мое детство, все, что я уже знал, и все, что не знал... Все смерти, которые уже случились, и все смерти, которых я еще не знал... Я свернулся в нем и просто плыл вдвоем с матерью.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Я бродил по больничному саду. Заходил в хирургию на запах еды.

Санитарки кормили меня тем, что осталось в кастрюлях. Я удивлялся, почему эти люди не хотят есть. Это было непостижимо. Я хотел жрать всегда.

С удовольствием я пожирал уху из консервов, перловую кашу, прогорклую колбасу, хлеб с вареньем, хлеб с маслом, еще хлеб с маслом, с вареньем и какао; если были котлеты, я доедал за больными котлеты.

Они лежали надкусанные и брошенные. Черт... им было не до еды...

Я старался доедать объедки так, чтобы санитарки не заметили.

Они бы сказали матери.

А так, с удовольствием, подперев щеки, как, наверное, все женщины в такие моменты, они смотрели, как я с наслаждением жру.

"Вот это аппетит..." - качали они головами.

Старуха-санитарка, блокадница, плакала, видя, как я ем. Потом я поднимался по лестнице, садился на ступени. Садился так, чтобы попадать в лучи солнца. Я грелся и дремал немного.

Это были восхитительные моменты. Я смеялся про себя, видя свою тень со стороны.

Иногда после такой жратвы мне становилось грустно. Мое обжорство было попыткой забыть что-то.

Надька-сухоручка однажды курила в подвале и вдруг заплакала.

Я обалдел. Она не плакала даже когда на нее напала овчарка.

Я передал ей сигарету, зажатую двумя спичками, чтоб пальцы не пахли, и она зарыдала.

Черт, она плакала, как женщина. Она рыдала в голос. Как будто у нее кто-то умер.

"Ты что? - спросил я. - Надь, ты что?"

Она посмотрела на меня и давай рыдать заново.

Тебя побил кто, спрашиваю, отчим побил, что ли?

"Нет, нет, не отчим, мать, ее отчим бросил, а она на меня". - Надя завыла.

И потом вдруг подняла платье.

На ее смуглом животе были два отпечатка ладони. Два маленьких отпечатка.

"Вот, скоро синяки будут..." - Надя уже плакала меньше. Она, шмыгая носом, опустила глаза.

Кто это... тебя так, говорю.

"Никто... - Она готова была разорвать меня на части. - Сама... Я сама... Понимаешь, жирный?!"

Понимаю, говорю, только не обзывайся.

"Я сама... А знаешь... Почему... Потому, что я плохая! Плохая! Плохая! Плохая! Я хочу, чтобы моя мать умерла! Я буду плакать! Видишь, какая я!"

Да нет, говорю, Надь, ты хорошая... Правда... Вот прабабушка говорила...

"Да заткнись ты со своей слепой! Ненавижу! Ты ничего не понимаешь! Только жрешь!"

Я испугался, что она опять поднимет вой. Но Надя не собиралась плакать.

Она спокойно посмотрела мне в глаза.

"Ладно, не обижайся. Я скажу тебе тайну... Никому! Если скажешь, я про тебя такое расскажу!"

Нет, говорю, не скажу. Мне все всё говорят.

"Так вот, я не хочу, чтобы мать умерла... Понимаешь?! Я хочу ее забыть! Понимаешь?! Забыть! Как будто у меня никогда ее не было! И отчима и всех забыть! Как будто я совсем одна! Понимаешь?!"

Я понимал. Я слушал. Я смотрел на ее перекошенное от этой правды лицо.

А потом она успокоилась. Сложила руки на коленях. Я докурил и затоптал окурок.

"Хочешь чеснока? - предложила она. - После лаврушки все равно пахнет, а после чеснока нет".

Она очистила одно перышко и протянула мне. Я откусил и вернул. И когда сморщился от горечи, почувствовал Надькину руку на щеке.

Она гладила меня и приговаривала: "Не обижайся... Я злая... Ты не обиделся?"