Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик

— Мам! Я с медом, куда его? — крикнул он в дом.

Никто ему не ответил. Ванька удивился. Он поставил ведерко на пол и скинул валенки. Дверь в избу он закрыть еще не успел, поэтому хорошо услышал, как со двора раздался смех, мужицкий. Он, как был, без валенок, в шерстяных, грубой деревенской вязки носках, вышел на крыльцо. Смех доносился из амбара, и стало ясно, что смеются двое — Минька и Леха, отец и брат. Минька смеялся мелко и заливчато, а Леха, наоборот, ржал крепко и с раскатом. Ворота приоткрылись, и из амбара вышла мать. Она подняла глаза и увидела Ваньку. Ему показалось, что она хотела что-то сказать, но мать отвела глаза и пошла в противоположном от дома направлении, в сторону соседей. У Ваньки забилось сердце, часто-часто. Солнце сияло ослепительно ярко, не по-зимнему, и вокруг все сверкало и искрилось, и Ванька, не видя ничего вокруг, ослепленный этим нездешним светом, медленно, прямо в носках, шагнул три раза по ступенькам и так же медленно пошел в сторону амбара. Он не хотел знать, что происходит там, внутри, но уже знал: там — что-то для него страшное. Очень страшное. Очень-очень…

…Он просунул голову сквозь неприкрытые до конца ворота и увидал отца с паяльной лампой в руках. Огонь из лампы вырывался сине-красной струей, и Минька, все еще продолжая смеяться, подкачивал напор пламени поршнем, туда-сюда, чтобы сделать его еще больше. Леха держал в руке штык, насаженный на обломок лопатного черенка, и продолжал ржать:

— Хрен, говорит, отрежьте… Мы его будем так, без хрена…

Сверху что-то капнуло, густо и смачно, и упало вниз, в широкий таз, где навалена была куча всякой перепачканной красным требухи. Все это плавало в буро-красной жиже. Почему-то Ваньке вспомнился ободок Дохликовых глаз, тогда, в ту пору, когда поросенок уже успел набрать первый вес и обрел новую, звериную стать. Тогда впервые Ванька поразился цвету его глаз — сиреневых, с темно-бордовым ободком…

Он задрал голову наверх. Там, почти под самой крышей, висел мертвый Дохлик. Толстая шея его дважды была охвачена старой колодезной цепью, длинный конец ее спускался ниже, перехватывал подмышки, тоже дважды, сначала одну, затем другую, и уходил вверх, к потолочной балке, через которую он был обмотан и намертво закреплен двумя здоровенными гвоздями. Брюхо у Дохлика было распорото по всей длине, от горла до самого низа, так, что окровавленное сало всей толщей вывернулось наружу и развалилось на стороны двумя рассеченными половинами брюха. Глаза зверя закатились наверх и были уже не сиреневыми, а затянулись бесцветной мутной пленкой.

— Ладно, — отсмеявшись, подвел итог Минька, — палить давай, сынок…

Ванька молча прикрыл дверь, задумчиво посмотрел в небо, навстречу рождественскому свету, и медленно побрел к дому по хрустящему снегу. Он не спеша поднялся на крыльцо и обнаружил перед собой скинутые валенки. Ванька поднял их и аккуратно прислонил к стене, сдвинув вместе. Потом он задумчиво посмотрел себе на ноги, затем — снова перед собой, на дверь, ведущую в кладовку, и плавно, ленивым как будто движением ноги толкнул ее вперед. Так же, не спеша, он снял с керосинки кастрюлю со вчерашними щами, выплеснул содержимое и поставил ее на пол. Затем он откинул крышку у бидона, где хранился керосин, и наклонил его над кастрюлей. Она наполнилась доверху одним махом. В воздухе запахло, как в детстве, — керосином, сенями, щами и жареной на сале картошкой. Ванька сунул в карман спички, осторожно, чтобы не расплескать ни капли керосина, взял посудину обеими руками и, медленно спустившись с крыльца, пошел в сторону амбара. Керосин он распределил равномерно, вдоль фронтальной стены, от угла до угла, и последняя капля с дьявольской точностью упала ровнехонько на торец поперечного бревна. Спичка вспыхнула с первого чирка, и он осторожно, прикрыв пламя рукой, чтобы не потерять добытый огонь, поднес ее к стене. На сухом морозе амбар занялся в момент. Пламя за пару секунд добежало до другого края будущего пожара и, еще долю секунды подумав, резко пошло вверх, в погибельном для всего живого направлении. Затрещала первая, нижняя, пенька и неободранная сухая кора нижних, самых толстых бревен. Ванька распахнул половинку ворот и остановился в проеме, в упор глядя на Силкиных — старшего и среднего. Леха увидел его первым, широко улыбнулся и собрался уже что-то сказать, как в этот момент дернуло легким сквозняком, и первый из уже набравших силу огненный язык полоснул из-под ворот и выстрелил вверх, достав воротную притолоку. Леха в ужасе отшвырнул на землю окровавленный штык и заорал:

— Горим! Горим, батя! Глянь туда — горим уже совсем!

Ошарашенный Минька уже все просек сам. Он метнулся в сторону, опрокинув по пути таз со свиными внутренностями. Кишки вывалились на сено и туда же пролилась густая черная жижа, та самая, что еще утром была кровью Дохлика, единственного Ванькиного друга, убитого теперь Минькой, Ванькиным отцом, и родным братом Лехой.

— Чего стоишь, дурень?! — заорал Леха. — Воды тащи, живо!

Сам же он скинул свою старую фуфайку и начал сбивать пламя со стены. Минька в это время громыхал в доме ведрами, собирая воду, всю что есть.

— Мать! — заорал он, как резаный. — Где ты, мать? Мать твою!

Ванька вошел в амбар, нагнулся и поднял с земли брошенный Лехой штык на черенке. Движения его были неспешны и отточены. Он еще раз поднял голову наверх и посмотрел на свисающую с перекладины свиную тушу. Небольшой стожок внизу быстро занялся, и огонь подбирался уже совсем близко к Дохликовым копытам. Вокруг, кудахча и хлопая крыльями, бесновались в поисках спасения перепуганные насмерть куры. Ванька удовлетворенно оценил картину произведенных разрушений и вышел на двор. Отец черпаком заливал огонь слева от ворот, а Леха продолжал сбивать пламя справа.

— Людей, людей зови! — заорал Минька, увидев Ваньку. — Собирай людей, дубина! Воды, воды пусть тащат!

Ванька кивнул и сделал три шага в сторону, как раз к Лехиной спине. Он медленно отвел руку со штыком назад, перехватил черенок поудобней, мгновение прицеливался и затем резко, со всех сил всадил штык в братову спину, под левую лопатку. Боли Леха почувствовать не успел, потому что сразу рухнул как подкошенный, но жизнь его прервалась еще раньше, когда он был на полпути к земле, мерзлой, с утра прикрытой хрустящим снежным слоем, не успевшим еще растаять от набирающего силу пожара. Ванька склонился над братом, выдернул штык назад и снова, со всех сил всадил его в неподвижное уже тело. На этот раз Минька увидел…

Забыв про пожар и погибающее в огне добро, он бросился к ним, к своим сынам, туда, где со штыком в руке и холодными невидящими глазами, в носках, на снегу стоял его младший, Ваня, Ванька, Иван, Иванушка-дурачок, и лежал недвижимо старший, Леха, самый любимый его сын, самый любимый и главный после него, Миньки Силкина, сын.