Сэм Сэвидж - КРИК ЗЕЛЁНОГО ЛЕНИВЦА

После ужина я пошел мыть посуду, как обычно, поскольку стряпала Джолли, а они отправились пить кофе на террасе. Я не советовал; по-моему, похолодало — был как-никак октябрь, — но они с хохотом отмели мои соображения. Густав Лепп в ответ проорал что-то насчет chaleur d'amitie [23] Жар дружбы (фр.) . . Я-то думал, что все это оставил позади, но к собственному удивлению — что еще слабо сказано, — ощутил в то мгновенье такой необъяснимый приступ ярости, что вынужден был отвернуться к раковине. Опять! Я сунул обе руки поглубже в мыльную воду и крепко вцепился в край большого блюда на самом дне. Хотя вода была горячая ужасно, я так стоял, свесив голову и вцепившись в это блюдо, пока мне не полегчало и снова можно было приняться за работу. Я почти управился, когда зашла Джолли, я надеялся, что насовсем, но оказалось — только за воскресной "Таймс" и за пледами, чтоб им еще немного понежиться на террасе. Уговаривала меня к ним присоединиться, но я отказался под предлогам, что пора, мол, мыть аквариум.

Аквариум стоял у окна, которое выходило на террасу, и, встав на коленки, чтоб отскрести ил со стекла, я поразвлекся, обнаружив, что сквозь воду видны их смутные, волнящиеся очертания. Сидя рядком на своих шезлонгах, они как бы тонули среди скалярий и меченосцев. Кипа газет их разделяла, и каждый выбрал свое любимое: Джолли — искусство и досуг, он — светскую хронику. Я смотрел, как они переворачивают страницы, то подводя руки к груди, то широко их отводя, и представлял себе, что это бабочки бьются крылышками, утопая. Я зачарованно следил, как крупная черная улитка подползает к слегка сквозящей на макушке Густава Леппа плеши (вот когда я увидел эту плешь!).

Вскоре затем я услышал шелест возобновившегося разговора. Оставив попечение о рыбе — почти кончил, да и, в конце концов, это был крут обязанностей Джолли, — я скользнул за входную дверь, обогнул дом по въезду, все еще мокрому после вечернего ливня, и на цыпочках прошел к террасе. В руке я держал булавку, которую еще накануне подобрал с пола и положил на каминную полку и вдруг, на выходе, заметил. Подойдя к террасе поближе, я понял, что можно было и не разуваться. Они увлеклись беседой — о жизненных планах Джолли, теперь, когда она решила стать художницей, — и не заметили моего приближения. Я был на грани простуды и en plus [24] Вдобавок (фр.) . еще эти носки, хоть выжимай. Упав на четвереньки (чувствую, тут бы хорошо написать "как пантера"), я полз по плиткам, пока не "сделал низкую стойку" прямо за шезлонгом Густава Леппа. Он объяснял Джолли: "Важно, мне представляется, иметь свое собственное лицо, обособиться от мужа и от его работы, это ж его, в конце концов, работа. Элементарные требования здравого смысла". В конце "здравого смысла" я поднял руку и тихонько кольнул его булавкой сзади в шею. Кольнул легонько так, комар куснул, и ты без труда себе представишь, как я развеселился, когда он тоже поднял руку и охлопал уколотое место. Второй укол был куда более впечатляющий. Джолли говорила: "Да, знаю, и я всегда стремилась к самовыражению. Еще на первом кур…" — когда ее прервал галльский крик боли: "А-аий!" Она осеклась на полуслове: "В чем дело, Густав Лепп?" И тут уж я больше был не в силах душить свой хохот, он у меня вырвался сквозь сжатые губы, вместе, к сожалению, со слюной. Густав Лепп обернулся, через шезлонг глянул на меня, скрюченного, оскаленного, рукой утирающего подбородок. И произнес довольно кисло: "Кажется, у вас такое называется — недурно пущено". Потом эта фраза с моей подачи сделалась у нас дежурной шуткой. (Это смешная часть.) Она, положим, выступит с чем-то, что кажется ей остроумным, а я с самым изящным французским акцентом замечаю: "Кажьетса, у вас такойе называйэтса неду-урно пушшено". Учитывая весь контекст, дико, по-моему, смешно, а Джолли почему-то обижалась. Конечно, я никогда не злоупотреблял этим приемом, если она говорила что-то по-настоящему смешное, но часто мои заставочки спасали положение, вызывая вокруг улыбки, тогда как иначе было бы одно сплошное недоумение и пустые взгляды.

Ну ладно, Харолд, я столько времени потратил, тебе это все рассказывая, мой портативный ремингтон прямо дымится, — и главное, зачем? Так как-то вот — подумалось насчет боли, вспомнилось мое прошлое письмо, где я тебе втолковывал, как выражают боль французы. В наших мыслях, видимо, одно цепляется за другое, в последнее время особенно, но едва ли это оправдывает интимности, в какие я тут с тобой пустился. Может, не надо бы; — как по-твоему? Наверно, мне так легко с тобой беседовать потому, что я не очень ясно тебя помню. Как с мебелью беседуешь, но с той приятной разницей, что в данном случае — в твоем — мебель понимает, ну, или притворяется, будто понимает. С тех пор как ты написал, я все старался тебя себе представить. Сначала всплыл румяный такой, щекастый мальчик, которого я обставлял каждую субботу в пинг-понг, но я, конечно, понял, что это все равно не ты, и стал клеить образ из обрывков информации, какую ты мне поставлял в своих письмах, и в конце концов остановился, честно сказать, не совсем уверенно, скорее наобум, на ком-то в комбинезоне.

Твой старый друг

Энди.

P. S. А пока суд да дело, я ведь, оказывается, забыл тебе сообщить, что у меня мама умерла. И еще я хотел рассказать тебе про полицейских, на которых напоролся. Ничего, подождут до следующего письма, все вместе взятые.

Дальберг,

Я ЗАПРЕЩАЮ тебе являться. Тот факт, что мы с тобой не сходимся в творческих вопросах, сам по себе вовсе еще не означает, что я обязан что-то "улаживать". И что ты вообще затеял? Я человек больной. Я не могу принимать гостей у себя дома. Забудь.

Энди.

Уважаемый почтальон,

Как вы сами могли убедиться, почтовый ящик отсутствует. Его, я думаю, кто-то украл. Скоро я обзаведусь новым. А пока, пожалуйста, просовывайте почту под входную дверь. Если вы посмотрите в сторону косяка, вы увидите искомую "щель", я ее прорезал в резинке, которая идет понизу двери. Если вы встретите мой ящик, сообщите мне, пожалуйста.

Заранее благодарный

Э. Уиттакер.

Дорогой Стюарт,

Я предпочел бы увидеться с тобой в твоей конторе, забросить, что называется, ноги к тебе на стол, поговорить как мужчина с мужчиной, да только вид у меня сейчас что-то непрезентабельный. Не знаю, как бы я предстал перед твоей секретаршей. Ничего такого серьезного, скажем, оспы, язв, гадкого запаха, насколько я могу судить, хоть, говорят, настоящие вонючки сами-то — ни сном ни духом. Положим, экипировка моя оставляет желать лучшего, обувь особенно, и не помешали бы обновы (в смысле денег в данный момент полнейший минус). Но тут опять-таки не то. Тут скорей ощущение, что разное-всякое, творящееся у меня внутри, уже проступило наружу, стало видно по лицу, и не только по лицу, и по походке даже. Ловлю себя на том, что почти все время хожу согнутый. И не могу разогнуться. Как попробую, сразу смехотворно изгибаюсь в противоположном направлении, весь запрокидываюсь назад, будто в небе самолет разглядываю, так что я уже оставил попечение. Воображаю, как бы я стоял перед твоей хорошенькой секретаршей, весь ссутулясь или, наоборот, запрокинувшись, как бы для разглядывания люстры, да еще в таком, можно сказать, рубище. Не уверен даже, что удержался бы, не протянул к ней руку за подаянием. Боюсь, что на тебе это невыгодно бы отразилось, поскольку она знает, что мы с тобой друзья, и потому не прихожу.