Ульрих Бехер - Сердце акулы

Последующие два с небольшим столетия вполне можно бы назвать геростратовскими, ведь все это время мужчина снова и снова разрушал все, что сам же создавал. И за это время превосходство, неоспоримое превосходство мужчины — повелителя мира настолько упало в цене, претерпело такую инфляцию, что сегодня сказка о небольшом хирургическом вмешательстве, которому был подвергнут Адам, никого не убеждает. Допустим, я снова превратился бы в Адама — все равно эта нагая женщина, стоящая сейчас в пышно-пенистой раме из пемзового камня пещеры, не была бы сотворена из моего ребра. Я влюбился в нее и потому назову ее одной из воспитанниц Афродиты Анадиомены. А Базель... При чем тут Базель! Она — воспитанница Пеннорожденной Венеры.

И вдруг — пустота в серповидном выходе из пемзового грота. Ее нет. Куда же она бежит?

Легкими танцующими шагами она пронеслась по пустынному берегу, остановилась, зайдя по щиколотку в волны прибоя, подставив тело посвежевшему ветру. Радужное, как внутренность раковины, море снова возвестило о наступлении «греческого вечера». Казалось, сейчас выйдет, чуть робея, из раковины Афродита и пошлет привет своей воспитаннице. Гнетущая близость горизонта, которую наколдовал сирокко, пропала. Вдали, на северо-западе, возвышались едва видимые невооруженным глазом острова-близнецы Аликуди и Филикуди. Там по небосклону, чистому, без паутины, плыло одинокое перистое облачко, светло-серое с розовыми краями...

Лулубэ следила за тем, как оно плывет вдалеке. На несколько мгновений с ее лица сошло выражение необузданного исступления. Из горла вырвался прерывистый звук, быть может, рыдание, она прошептала: «Ах, Херувим...»

Резко тряхнула покрывалом черных волос, как бы желая его скинуть, бросилась в волны, поднимая тучи брызг, умело нырнула в набежавшую волну, которая понесла ее дальше, в море, и поплыла навстречу перламутровому сиянию.

Спустя несколько минут из пещеры вышел Дикий Охотник. На его лице (никогда не знавшем солнечных очков!) было будто высечено выражение умиротворенности, покоя и даже душевного мира. В своем сером одеянии, свободно свисавшем с плеч и распахнутом на груди (никаких шрамов на ребрах!), он стоял, босой, неприметный, его легко было принять за один из множества утесов вулканической породы. Но тут он, вероятно, увидел то, что мигом вывело его из неподвижности.

Он поднял руку, в которой была зажата белесая метелка тростника, и начал размахивать ею, почти отчаянно:

— Lullabay! — крикнул он во весь голос.

Но только мерный плеск волн отвечал ему. В несколько прыжков он пересек песчаную полосу, ступив в рассеянный свет у кромки прибоя, сложил ладони рупором и прокричал:

— Hey, Lullabay, be careful! Be-cau-se of the sharks!.. [25] Эй, Лалэбай, осторожно! Берегись акул! (Англ.)

Он увидел, как она в перламутровом блеске мерно взмахивает руками метрах в ста двадцати от берега, увидел ее лицо, едва различимое под изгибом руки, и услышал сквозь шум прибоя что-то похожее на уносящийся вдаль мяукающий смех.

— Лалэбай! Берегись! Бе-ре-гись аку-ул! Аку-у-лы!

Но она плыла все дальше и дальше от берега. Тогда Дикий Охотник стремительно сбросил свое серое одеяние, рванулся сквозь прибой и нырнул в высокую волну.

Всю ночь напролет, уже после того, как перестал дуть сирокко, лаяли бродячие собаки, и петухи кричали еще нахальнее, чем обычно, словно очнувшись от кошмарного сна; коты молчали; она спала без сновидений, крепко, почти безмятежно в комнате позади террасы о трех колоннах. «Создание»? Женщина! Да. И не важно, что в соседней комнате спал Ангелус, — Лулубэ знала: она никогда больше не будет «Созданием», если рядом с нею будет Кроссмен.

Ночью она проснулась. Услышала обманчивые звуки окарины, доносившиеся то ли из глубин, то ли с высот, прерывистую мелодию, архаичную в своей монотонности. Но для Лулубэ в ней уже не было ничего загадочного.

Следующий день — последний. Последний день акулы.

Утром Ангелус пришел из Марина Лунга и сообщил о том, что договорился с владельцем «Тритона-2», рыбачьей шхуны, которая после обеда отправится на Панарею и вернется на Липари только к полуночи.

— Ты не возражаешь? Меня ведь очень долго не будет.

— Не возражаю, Херувим.

— Ты тоже поедешь работать на свой остров?

— Может быть.

— Вот и посмотрим потом, кто из нас художник от слова «худо». —Шутка не имела успеха, — Если тебе станет скучно, можешь написать мне письмо, чтобы пополнить коллекцию прославленных посланий, и отправить его с чаечной почтой. — Никакой реакции. — Ты не слышала? Они тут, на Липарских островах, завели у себя чаечную почту вместо голубиной и специально держат для этого чаек.

Сегодня прекрасные дурачества Туриана не находили отклика. Его жена — воплощение творческой самоуглубленности — расчесывала щеткой свою короткую челку, поставив перед собой зеркальце в стиле бидермейер (в которое сто лет тому назад гляделась «любезная супруга Балтазара Базилиуса Туриана, состоятельного коммерсанта из предместья Св. Альбана»).

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о прославленных посланиях?

— Я имею в виду твои послания. Раз уж ты у нас стала прославленной художницей, не то что некоторые художники от слова «худо»...

— Прекрати.

— ...то, значит, и письмам твоим суждено однажды стать прославленными. Для меня они уже сейчас таковы.

— Почему?

— Письма большинства людей, и прославленных в том числе, не слишком интересны. Твои же письма не просто мастерски написаны; они как будто живые, в них постоянно присутствует «оно».

— Что — «оно»?

— «Оно» значит «Милое Создание». — Ангелус мягко усмехнулся. — Между прочим, по-моему, я понемногу начинаю влюбляться, так же как и ты.

Она зачесала волосы назад, оставив челку, которая отделялась ровной линией пробора, шедшего строго от виска к виску, потом смочила щетку водой и пригладила челку, затем, тщательно разделив ее на мелкие прядки, уложила руками, после чего опять взялась за щетку и провела по волосам с такой силой, что стала видна белая кожа там, где был пробор, и можно было подумать, будто это тонзура какого-то тайного монашеского ордена, — и вдруг замерла:

— Начинаешь влюбляться?..

— Да. В остров лангустов, Панарею.

Она перекинула свои тяжелые черные волосы через плечо, умело скрутила их плавными и уверенными движениями рук, выдававшими танцовщицу, и уложила на затылке.

— И во что же это я, по-твоему, понемножку влюбляюсь?

— В свой островок!

— В свой островок?..

— В свой островок, Вулькано, Лулубэ. Ты же говоришь, что вчера там была, поехала, едва дождавшись, когда стихнет сирокко. И сегодня, ведь ты и сегодня туда поедешь, если я не ошибаюсь? Чтобы опять насладиться обществом мистера Кроссмена.