Жюльен Грак - Замок Арголь

Екатерина Дмитриева

Возможно, не так уж нужно представлять рассказ, содержание которого может быть воспринято как явно родственное (и за это мы вовсе не собираемся просить здесь прощения у читателя) некоторым произведениям той единственной школы [30] Имеется в виду сюрреализм. — и по этому поводу давно бы пора прекратить всякие споры, — что привнесла в литературу послевоенной эпохи нечто большее, чем просто надежду на обновление, — что пожелала возродить забытые наслаждения всегда детского рая путешествующих. Преображающая мощь, молниеносное воздействие отдельных — вовсе не химерических — видений, внезапно появившихся на тротуаре, в пустой комнате, в лесу, на излучине дороги, их способность оставлять загадочный след своих когтей на всем том, что они таким образом улавливают в свою западню, — подобные представления стали сегодня слишком расхожими, [31] Парафраза известного пассажа из романа Андре Бретона «Наджа»: «На полях рассказа, за который я принимаюсь, я намерен поведать лишь о самых заметных эпизодах моей жизни, насколько я способен постичь ее вне органического замысла, как раз в том самом измерении, где она предоставлена малым и большим случайностям, где, взбрыкивая против моего заурядного понимания, она вводит меня в запретный мир неожиданных сближений, ошеломляющих совпадений…» (Антология французского сюрреализма. 20-е годы / Под ред. С.А. Исаева, Е.Д. Гальцовой М.: ГИТИС, 1994. С. 194.) чтобы, не нарушая приличий, можно было позволить себе останавливаться на них. Остается, пожалуй, осветить в этом новом свете некоторые сугубо человеческие проблемы, плохо поддающиеся определению, но обладающие неиссякаемой способностью увлекать, если судить о том по настойчивости, с которой большинство религий выдвигало их на первый план в своих теодицеях [32] Теодицея (оправдание Бога, от греч. theos — бог и dike — справедливость) — общее обозначение религиозно-философских доктрин, стремящихся согласовать идею благого и всемогущего Бога с наличием мирового зла, «оправдать» Бога как творца и правителя мира вопреки существованию темных сторон бытия. Термин введен Лейбницем (1710). — и в первую очередь проблему спасения, или, более конкретно (поскольку заступник имеет, кажется, полное право не оставаться совсем в стороне, чтобы не лишить всей искомой действенности обретенную благодать), — проблему Спасителя, то есть судии: оба определения представляются диалектически неразрывными. Даже на этом мало проторенном пути не было недостатка в первопроходцах. Творчество Вагнера завершается поэтическим завещанием, которое Ницше в великом своем заблуждении слишком легко бросил на растерзание христианам, [33] Имеется в виду опера Вагнера (1813–1883) «Парсифаль» (1 882). Фридрих Ницше, размышляя о сильных и слабых сторонах музыки Вагнера (трактат «Случай Вагнера», 1888), утверждал, что Вагнер — декадент своей эпохи — «ни над чем так не задумывается, как над спасением: его опера — это опера спасения». взяв на себя, таким образом, серьезнейшую ответственность за то, что завел критиков на путь изысканий, очевидно поверхностных. Так что сильнейшая неловкость, которую и поныне испытываешь при рассуждении о «приятии мэтром христианского чуда искупления», [34] источник цитаты не установлен. — тогда как все творчество Вагнера всегда так очевидно стремилось максимально расширить орбиты своих тайных, или, точнее сказать, инфернальных поисков, — в конце концов сама привела бы нас к пониманию, что «Парсифаль» означает нечто совершенно иное, чем постыдное соборование трупа, [35] Грак говорит здесь о том, что в творчестве Вагнера, равно как и в средневековых легендах, заключено лишь сугубо земное начало, лишенное какого бы то ни было призвука трансцендентности. к тому же еще слишком явно строптивого. И если этот незначительный рассказ мог бы сойти всего лишь за демоническую — и тем самым вполне легализованную — версию шедевра, то уже и тогда можно было бы надеяться, что от него одного вспыхнет свет, способный открыть глаза даже тем, кто еще не желает видеть.

Обстоятельства, сопровождающие действие этой новеллы и обыкновенно трактуемые как скабрезные, отнюдь не являются в ней основными. По зрелом размышлении и честно говоря, кажется, что их нельзя рассматривать иначе, как инстинктивное проявление вполне понятной целомудренности. Только гению под силу было бы обойтись здесь без ремарки, типа «не дайте себя поймать на этом». Постоянная сопротивляемость явлений, подобных тем, о которых я только что говорил, в отношении к любому истолкованию, каким бы привычным оно ни было, может быть воспринята как единственная причина скромного предназначения этого рассказа быть представленным на всеобщее рассмотрение.

Следует ли говорить, что было бы слишком наивным рассматривать под символическим углом зрения те предметы, действия и обстоятельства, которые на перепутьях этой книги, казалось бы, неизменно стараются сыграть злополучную роль маяка. Символическое объяснение бывает, как правило, настолько смешным обеднением того случайного, что всегда заключает в себе жизнь реальная или воображаемая, что при отсутствии какой-либо указующей идеи одно только грубое и очень доступное понятие, возникающее вокруг каждого события, вокруг больших и малых обстоятельств, могло бы во всех случаях и в этом, в частности, наилучшим образом составить ей замену. Сама по себе убедительная энергия того, «что есть данность», если воспользоваться блистательной формулой метафизиков, должна была бы навсегда сделать ненужными, как в книгах, так и в жизни, любые уловки глуповатой символической фантасмагории и побудить нас раз и навсегда к решительному акту очищения.

Что касается той машинерии, которая в этом рассказе повсюду пускается в ход и которая предназначена приводить в движение всегда трудно управляемые пружины ужаса, то особое усилие приложено было к тому, чтобы она не была и тем более не казалась чем-то необычным, но могла бы играть, насколько это вообще возможно, роль опознавательного знака. Разрушающиеся замки, таинственные звуки и огни, привидения, появляющиеся в ночи и в снах, очаровывающие нас своей полнейшей узнаваемостью и окутывающие необходимой иронией сразу же возникающее при том чувство дурноты, заранее предупреждая, что читатель будет дрожать, — весь этот захватывающий тематический репертуар нельзя было, кажется, оставить без внимания, не совершив при том грубейшей вкусовой ошибки. [36] Ср. в «Манифесте сюрреализма» (1924) Андре Бретона: «Более, чем кто-либо другой, я обязан углубить дурной вкус своей эпохи…» (Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западно-европей — ской литературы XX в. М.: Прогресс, 1 986. С. 49. Перевод Л. Андреева, Г. Косикова). Подобно тому как военная тактика совершенствуется лишь в повторении уже известного, заставляя нас испытать чувство творческого головокружения, гордости и вместе с тем меланхолии, охватывающей нас при мысли, что битва при Фридланде — это Канны, и что в Росбахе всего лишь повторились Левктры, [37] Данное соображение следовало бы еще проверить. Здесь упоминаются: победа Наполеона над войском генерала Бенигсена в битве при Фридланде 14 июня 1807 г., после которой был заключен Тильзитский мирный договор; битва при Каннах (селение в юго-восточной Италии) 216 г. до н. э. между римлянами и карфагенянами во время 2-й Пунической войны, в которой карфагенское войско под предводительством Ганнибала одержало победу. В битве при Росбахе (восточная Германия) Фридрих II Прусский разбил 5 ноября 1 757 г. франко-австрийские войска во время Семилетней войны. Левктры — город в Беотии (Греция), около которого 5 августа 371 г. до н. э. беотийские войска Эпаминонда разгромили спартанцев, и Спарта утратила гегемонию в Греции. Грак, сопоставляя эти битвы, не только демонстрирует хорошее знание истории (вспомним, что сам он был учителем истории), но и основывает свои сравнения еще и на блистательном знании военной стратегии: общее между битвой при Каннах и при Фридланде — то, что и Наполеон, и Ганнибал одержали победу благодаря примененной ими стратегии внезапного окружения противника, а сходство между тактикой прусских и беотийских войск состояло в использованной ими обходной тактике. подобно тому, кажется, установлено, что и писатель может одержать победу, лишь оставаясь под прикрытием этих освященных, но бесконечно множащихся знаков. И потому мы взываем здесь к могущественным чудесам Удольфских тайн, замка Отранто и дома Ашер, [38] Речь идет о романах Энн Радклиф «Удольфские тайны» (1 794), Горация Уолпола «Замок Отранто» (1764) и рассказе Эдгара По «Падение дома Ашеров» (1839), то есть так называемых «черных», или «готических», романах, к которым также широко обращались и сюрреалисты. В самом тексте Грака можно найти немало параллелей с этими произведениями, построенными на фантастических сюжетах, сочетающих, как правило, развитие действия в необычной обстановке (в покинутых замках, кладбищах, на фоне зловещих пейзажей) с реалистичностью деталей быта и описаний, еще более усиливающих остроту и напряженность повествования. Можно установить и ряд непосредственных параллелей между «Замком Арголь» и фантастическим рассказом По: приезд Альбера, описание его внешности, его принадлежность к угасающему дворянскому роду, эпизод с гравюрой, похороны и смерть Гейде (в тексте По, когда леди Мадлен выходит из могилы, начинается гроза; в ночь смерти Гейде тоже разражается гроза и т. д.). дабы сообщить этим слабым строчкам немного той колдовской силы, что до сих пор хранят их цепи, призраки и гробы, — автор лишь отдает здесь намеренно не скрываемую дань уважения и благодарности за все то очарование, которое они всегда щедро дарили ему.