Юрек Бекер - Бессердечная Аманда

Я без труда нахожу условный распознавательный знак — красную дамскую сумочку. Некоторое время я рассматриваю женщину, которая, не замечая меня, читает газету и курит. Ее лицо кажется мне знакомым. Но вот она поднимает на меня глаза, и я не успеваю вспомнить, где мог ее видеть. Мы здороваемся за руку. Она предлагает мне чашку кофе, но у меня очень мало времени. Я мать Аманды, говорит она. Вполне возможно, что я краснею; ее глаза впиваются в меня как клещи. В этот момент мне приходит в голову, что Аманда никогда не рассказывала мне о своих родителях. История ее жизни, которую она мне поведала, обошла стороной отца и мать, сделав огромный крюк. Я испытываю чувство неловкости, как будто меня уличили в невежливости, — хорош зятек! Я говорю, что рад наконец познакомиться с ней, но ее глаза — глаза Аманды — говорят: не спеши, дружок.

Мне стоит больших усилий держать в узде свой взгляд, который так и рвется обследовать это лицо на предмет сходства с Амандой. Она говорит, что долго меня не задержит. С ней на глазах происходит странная перемена: холодная, почти высокомерная мина уступает место вымученной улыбке приветливости. Вероятно, она вспомнила, что у нее есть конкретная цель. У меня появляется ощущение, как будто в моей голове начинает мигать лампочка — сигнал тревоги: Станислаус, держи ухо востро, будь осторожен с этой женщиной.

Она никак не может начать.

Аманда мне, конечно же, рассказывала, что их отношения оставляют желать лучшего, и это ее страшно огорчает, говорит она наконец. И хотя ей никак не удается найти с Амандой общий язык, ей все же с возрастом становится все ясней, что для нее нет ничего важнее, чем счастье единственной дочери. Вот об этом-то она и хотела со мной поговорить. Она убедительно просит меня проявить благородство и очень надеется, что я не воспользуюсь временным затмением, которое нашло на Аманду, и тем самым избавлю сразу несколько человек, в том числе и Аманду, от множества бед.

Боже, говорю я, что за слова — «убедительно прошу», «затмение», «множество бед»! О каком «затмении» вы говорите? Что это за «множество бед»? В курении она дилетант — я вижу это по той неловкости, с которой она зажигает спичку. Почему вы решили, что быть моей женой — это беда? И откуда вам известно о наших планах?

Она оглядывается по сторонам — не слишком ли громко я говорил. Потом объясняет, что я неверно истолковал ее слова: она не хотела меня обидеть, она имела в виду вовсе не меня. Несчастье ждет ее дочь, если она решится на этот шаг из будущего в прошлое — в обреченный мир капитализма. Это, наверное, самая сумасшедшая фраза, которую я когда-либо слышал. Она не выполняет чье-то поручение, она и в самом деле верит в то, что говорит, я чувствую это. Как жаль, что я не могу достать свой магнитофон и записать наш разговор, — это был бы ценный исторический документ. Она прекрасно понимает, продолжает моя собеседница, что Аманда не разделяет ее взглядов на этот вопрос, поэтому она и обращается не к ней, а ко мне. Я еще молод, у меня тоже есть мать — неужели бы она не сделала все возможное и невозможное, чтобы удержать меня от решения, ведущего, по ее мнению, в пропасть?

Она непременно сделала бы это, отвечаю я. Но не допускаете ли вы, что вы ошибаетесь и что жизнь в тех местах, которые вы называете пропастью, очень даже приятна?

Она устало — нет, скорее, ласково улыбается; это выражение лица мне часто доводилось наблюдать во время политических дискуссий — улыбка победителей истории. Если мне угодно будет дать ей свой адрес, она пришлет мне пару книг, в которых я обязательно найду ответ на свой вопрос. Хотя она вовсе не собиралась играть роль миссионера. Получается, что Аманда даже не сообщила родителям, где она живет. Я пытаюсь припомнить ее девичью фамилию: нет, не Венигер, это фамилия отца Себастьяна; у нее какая — то зоологическая фамилия — не то горностай, не то соболь… Цобель! Да, передо мной госпожа Цобель. Если бы на ее месте был кто-нибудь другой, разговор закончился бы гораздо быстрее. Ничего нового я уже не услышу.

Я смотрю на часы и изображаю на лице ужас. Фрау Цобель, говорю я, у меня не просто мало времени, у меня горит эфир. Что она, собственно, ожидала? Что я схвачусь за голову и воскликну: Боже, что я делаю! Вы меня убедили, фрау Цобель, я обязательно предостерегу Аманду от себя самого? Мне хочется как можно скорее избавиться от нее, хотя некоторые вопросы остаются открытыми, например: откуда она знает, где я работаю? Если Аманда не дала ей даже своего нового адреса, значит, должен быть еще какой-то источник. Хэтманн? Мне что-то не верится, что такой человек, как она, станет разговаривать с врагом государства. Книги Маркса и Энгельса пусть присылает в редакцию. Она встает, чтобы проститься со мной. Спасибо, что вы согласились выслушать меня, говорит она на прощание.

1 апреля

После двухдневных колебаний я рассказываю Аманде о встрече с ее матерью. Мое настроение при этом напоминает мне сладко-тревожное замирание сердца, с которым я в детстве переступал порог лабиринта страха на рыночной площади, где за каждым углом подстерегает жуткая неизвестность. Я бы не удивился, если бы Аманда сказала, что я попался на удочку мошеннице, что у нее нет никакой матери. Но эта надежда не оправдалась. Аманда говорит, что, если бы она в эти последние две-три недели хоть на секунду вспомнила о Виолетте Цобель, она бы предупредила меня о возможности такого спектакля. Она почти дымится от возмущения, хотя как будто ничего особенного не произошло: мать пытается бороться за счастье своей дочери, чем ежедневно заняты миллионы матерей.

Она желает знать все детали разговора, всё до мельчайших подробностей, она терпеть не может свою мать. Как только я закончил свой рассказ, она лихорадочно одевается, как будто счет идет на секунды, и, едва успев крикнуть мне уже из прихожей, что эта особа никогда больше не посмеет приставать ко мне, пулей вылетает из дому.

Меня удивило, насколько она возмущена случившимся; по-видимому, тут какие-то старые счеты. Я, например, поддерживаю со своими родителями самые мирные отношения, хотя их мнение никогда не играло для меня особой роли. Моя мать смирилась с этим раньше, чем отец; ему было гораздо тяжелее свыкнуться с мыслью, что его житейские истины на меня не производят никакого впечатления. Когда я, получив аттестат зрелости, сообщил ему, что намерен искать свое счастье за пределами магазина канцелярских принадлежностей, он три дня со мной не разговаривал. Это был наш самый неприятный раздор.

Через два часа она возвращается. Лицо у нее свирепое, но довольное. На обратном пути она зашла за Себастьяном, который был в гостях у своего друга, — надо уметь соединять полезное с приятным, пояснила она. Рассказывать она ничего не хочет; она говорит только, что теперь все в порядке.