Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»

Самое странное при этом, что оно осталось местом престижным. Как в замечательной сказке Дмитрия Горчева, в поселке чудесно совместились Писатели и Бандиты. Сам я недавно ехал с собственного вечера в музее Окуджавы — и увидел классический образчик отечественной элиты, давно уже не попадавшийся мне в такой жанровой определенности: двое в темных очках караулили гигантский джип, хозяин которого что-то перетирал с владельцем столь же черного и блестящего «мерса». Как я проехал мимо них — не помню. Мой «жигуль», кажется, так и втянул зеркало.

Причин, по которым бандиты хлынули именно в Переделкино, можно назвать немало: в конце концов, близко от Москвы, и не всем же попадать на Рублевку! Но на Рублевке свет не клином, поселков вокруг Москвы полно, захватывай не хочу. Тем не менее объектом вожделений становится именно Переделкино — местность с репутацией, с легендой. И это еще одна точная метафора нынешнего положения страны: люди борются не за суть — суть давно выдохлась, — но за мертвый, выхолощенный бренд, про который им известно, что когда-то от него все балдели. «Дача в Переделкине» — это звучит до сих пор. Как «МХАТ», который давно МХТ. Как «Большой театр», который давно меньше себя прежнего вдесятеро. Как «космос», в который давно не летают. Мы живем в эпоху бандитского захвата мертвых, но звучных брендов — к этому в общих чертах и сводится вся постсоветская ситуация. И бандиты размещаются в Переделкине примерно с тем же правом, с каким «Наши» говорят о своей победе над фашизмом, а церкви заявляют о преодолении былого раскола.

Каким будет новое Переделкино и как его переделает жизнь — не знаю. У меня есть собственная дача, полученная по наследству, а не по писательской линии. Дачу в России всегда рассматривают как убежище, запасной вариант: выгонят отовсюду, буду жить там и землю возделывать. Поддержание дачи в приличном виде для меня скорее обуза, но детство мое живо только там, и надо же моим собственным детям где-то дышать свежим воздухом. Соседей-писателей у меня там нет. Слева инженер, справа бывший советский руководитель, напротив — беженец из Армении, открывший неподалеку свое плиточное дело и отгрохавший замечательный дом. Тоже метафора нынешнего положения интеллигенции, и она мне нравится значительно больше переделкинской ситуации. Чепелево — не бренд. Бандиты сюда не стремятся. Участки — по восемь соток. Никто не подглядывает за мной в надежде вставить в новый роман, да и я ни за кем не шпионю. Страстных дружб или конфликтов, как бывало между соседями прежде, давно уже нет, все друг другу более или менее по барабану. Но если нужно будет одолжить косилку или зарядник для аккумулятора — со скрипом одолжат.

№ 3, 8 июня 2007 года

Он сын великолепного сказочника и фантаста Александра Шарова, чьи черты угадываются в образе отца героя в романе «Воскрешении Лазаря». У него медно-рыжая пышная шевелюра почти без седины и длинная белая борода почти без рыжины. Пишет медленно, живет замкнуто, приходит на интервью в ярко-красной футболке с белым тетрадным листом на животе: Dear Santa, let me explain… Объяснить он может, что да, то да.

Владимир Шаров, историк, специализирующийся на России XVI–XVII веков и наследии С.Ф.Платонова, прославился своим романом «Репетиции» (1992). А в 1993 году скандал вокруг романа «До и во время», относительно которого даже в опубликовавшем его «Новом мире» не было единого мнения, сделал Шарова одним из самых обсуждаемых русских прозаиков. «Старая девочка» и «Воскрешение Лазаря» упрочили его репутацию у знатоков, хотя достоянием широкой публики его проза не стала до сих пор.

Вообще, это и к лучшему, что Шаров не достался массовому читателю. Слишком велик шанс повестись на его исторические провокации и уверовать в то, что Сталин был потомком мадам де Сталь. Если же говорить серьезно, Шаров больше, чем кто бы то ни было из современников, сделал для обнажения тайных механизмов русской судьбы — пусть ради этого ему иногда приходилось прибегать к рискованным сюжетным метафорам.

— Вас называют отцом российской альтернативной истории. Нет ли у вас какого-то раскаяния, что ли, — вот, растлил литературу наукой и наоборот. Это же самый модный жанр и довольно опасный.

— Никого я не растлевал, потому что к альтернативной истории в строгом смысле отношения не имею. Я уже говорил несколько раз, что наиболее интересные вещи в истории — ее тупики, а не магистрали. Боковые ответвления, почему-либо не получившие развития. В эти боковые ответвления я и углубляюсь, пытаясь понять, почему то-то и то-то не получилось. Почему, скажем, работы над реальным обретением бессмертия в двадцатые годы застопорились и что могло из них выйти.

— Ну да, в «Воскрешении». А сами вы не желали бы физического бессмертия?

— Ни в коем случае. В бессмертие души я верю, а телесное кажется мне неэкологичным. Человек задуман так, чтобы постареть и уступить место. Хотя, возможно, это я сейчас так говорю, когда мне пятьдесят пять лет и я много играю в футбол. Не исключено, что к старости сломаюсь.

— У вас нет ощущения, что русская история сегодня прекратилась?

— С ней безусловно произошло качественное изменение, заставляющее думать, что она исчезла, — но это взгляд поверхностный. В действительности, думаю, она ушла на глубину. В человека, если угодно. На индивидуальный уровень. Вызвано это многими обстоятельствами — ну, например: сегодня ее повторяемость уж очень очевидна. Воспроизводить ее коллизии заново в государственном масштабе так же нелепо, как проводить параллели между убийством Кирова и покушением на Матвиенко. Или сопоставлять Троцкого и Березовского.

Происходят некие «репетиции», здесь я, пожалуй, угадал жанр, — история не проживается, а разыгрывается, как пьеса, с достаточно произвольным и часто неадекватным распределением ролей. Относиться к ней без иронии невозможно, и потому главные страсти с государственной арены ушли в личные отношения. Или даже в душевные расколы отдельных лиц.

Борьба западников и славянофилов происходит сейчас не в государственном и даже не в общественном масштабе — трещины проходят по компаниям, ссорятся старые друзья, двадцать лет не замеченные ни в каких разногласиях. Дошло до того, что на наших дружеских сборищах я высказываю свои либеральные воззрения с большой опаской. Они могут кого-то взорвать. У меня был ближайший друг, чьими консультациями я пользовался при работе над «Лазарем». Он мне давал жития современных святых. Книга его почему-то глубоко оскорбила, мы чуть не перестали общаться, хотя, к счастью, трещину зарастили.