Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»

Все опять глубже, и пора бы уже назвать вещи своими именами: Окуджава вызывает ненависть необъяснимую и немотивированную, причем у людей диаметрально противоположных взглядов и темпераментов: что общего у Галковского с, простите, Лямпортом? У Харитонова с Яркевичем? А вот поди ж ты. Проще всего сказать, что бесов крючит от ладана, но это будет и неточно, и оскорбительно. Думаю, самая глубокая причина — заставившая в свое время и Владимира Гостюхина бросать пластинки Окуджавы ему под ноги, — заключается в несовместимости окуджавских песен и того мира, который мы видим вокруг себя. Мы не прощаем этому человеку навеянных им грез и принесенных им обольщений, не прощаем ему и того, что он — в реальности — субтильный грузин с усиками, коммунарский сын. Ведь написанные им песни так прекрасны, что должны бы исполняться рослым красавцем либо вообще быть анонимными: они по сути — народные, так же бессодержательны и универсальны. Он занес к нам сюда несколько небесных звуков — а сам, видите ли, подписывал письма: сначала в защиту диссидентов, потом с требованием «раздавить гадину»… Сколько народу подписало то письмо — а простить не могут только Окуджаве: не с Юрия же Черниченко спрашивать? Не Стреляный же занес к нам сюда небесные звуки? А Окуджава — занес: соблазнил своим последним троллейбусом, голубым шариком, бумажным солдатиком. Мы и поверили. А жизнь — она вон какая.

Главная претензия к Окуджаве — именно его пресловутое «арионство»: то, что он своим присутствием — и своими песнями — как бы, получается, благословил и девяностые, и шестидесятые, и семидесятые, и отца-коммунара, и всех приватизаторов. Попытался натянуть человеческое лицо на стальные и каменные сущности. А это нечестно. Лучше без человеческого лица. Разоблачителям невдомек, что единственную ценность в мире только и представляет это самое человеческое лицо, несчастное, жалкое, чаще всего мокрое от слез, — но именно ради него мы сюда и приходим. Никакие сверхчеловеческие, монументальные громады не отменят и не заменят крошечного подвига милосердия и взаимопонимания, никакие великие задачи не задушат и даже не уравновесят простой человеческой сентиментальности. Ведь апология сверхчеловечности, бесчеловечности, архаических непримиримых ценностей, толп, стад, монументальных свершений — во многих случаях не что иное, как вопль оскорбленной души: если все в мире так ужасно, пусть человеческого не будет в нем вообще! Нельзя сажать цветы на могилах, потому что цветы становятся оправданием могил! Нельзя набрасывать цветной покров на язвы мира! А Окуджава только тем и занимался, что делал жизнь приемлемой — тогда как честней и правильней, наверное, было бы вообще к чертям отвергнуть такой мир. Ведь человеческое, сентиментальное, сладкозвучное — только компрометирует его.

Окуджаве не могут простить того, что его сентиментальность сочеталась с абсолютно коммунарской последовательностью в собственных взглядах и поступках: он в самом деле не мог не одобрить расстрела Белого дома, это вытекало из всей его жизненной практики, у него были не убеждения, а предрассудки, и он им оставался по-кавказски верен. А вот нельзя. Сентиментальный воин — каким он и был по сути, и все его «сентиментальные марши» и «грустные солдаты» работают на этот образ — для многих именно онтологически неприемлем: или ты воюешь — и тогда никого не жалей, — или жалеешь — и тогда, извини, бросай оружие. Но ведь именно в этом сочетании — вся ценность и неоднозначность позиции Окуджавы; только этим он и интересен в плане мировоззренческом и эстетическом. Понимаю, что вместить такое «скрещение» всегда трудно — ведь и у Лермонтова оно часто режет глаз: солдат, бретер, часто имморалист — и на тебе, «Воздушный корабль». Не смей компрометировать человеческое солдатским — или, как полагают многие, солдатское человеческим: бесчеловечность вообще часто привлекательна, многие покупаются.

Окуджава привнес в русскую литературу кавказский фатализм в сочетании с русской фольклорной скорбью: принимать участь — и плакать над участью, неукоснительно следовать долгу — и ненавидеть долг. Вероятно, эта коллизия умерла вместе с советским социумом: долг рухнул вместе с идеологемой (другой у большинства не нарос, религиозность не укоренена), а сентиментальность разрушена, поскольку она вообще-то есть свойство высокоорганизованной души, а эта высокая организация канула вместе с советской империей. Сегодня у нас — ни долга, ни милосердия, ни, соответственно, их конфликта; одно взаимное раздражение да составление списков на уничтожение. И когда среди этого голос Окуджавы напоминает нам — «Все мы топчемся в крови, а ведь мы могли бы…» — у многих возникает честное желание его заткнуть, чтобы не травил душу.

Так что понять М.Харитонова по-человечески я могу. Другое дело, что виноват здесь не Окуджава. Просто он лучше и потому нагляднее других.

Как и М.Харитонов, кстати.

№ 4(21), 29 февраля 2008 года

Словосочетание «великий писатель земли русской» подарил нам Тургенев за два месяца до смерти, в последнем письме ко Льву Толстому. «Вернитесь к литературной деятельности!» — заклинал его Тургенев. Толстого это письмо скорее раздражило — и потому, что он не был готов возвращаться к литературной деятельности, в грош ее не ставил, переживал религиозный переворот, и потому, что не любил высокопарных формулировок. «Земли! — фыркал он. — Почему не воды?!» Вероятней же всего, его раздражали и мучили — особенно в это время — любые напоминания о смерти, он в это время к ним особенно чувствителен, и Тургенев, пишущий к нему со смертного одра, сильно разбередил ему душу — настолько, что в 1884 году он вернулся-таки к литературной деятельности и написал «Смерть Ивана Ильича».

«Великий писатель земли русской» превратился впоследствии в ироническую аббревиатуру ВПЗР и стал наклеиваться, как ярлык, на любого, кто претендовал пасти народы. Между тем в пасении народов ничего дурного нет — во-первых, литература ненасильственна и никого не заставляет пастись, а во-вторых, нравственная проповедь России никогда еще не вредила, особенно если слово у писателя не расходится с делом. Как не стоит село без праведника, так не стоит русская литература без морального ориентира, писателя, на которого можно оглядываться в поисках ответа или примера; он может быть один, а может их быть и пятеро, если повезет, и Толстой в своем времени был не одинок — рядом с середины семидесятых все более властно возникал Достоевский, умерший на пике всенародного признания. На рубеже веков непререкаемым моральным авторитетом обладал Чехов, вскоре такой же авторитет (признаемся честно, без достаточных оснований) достался и Горькому, который и проходил в ВПЗРах до самой смерти, после чего его сменил А.Н.Толстой. У русских эмигрантов нишу заполнял Бунин, впоследствии Набоков. В шестидесятые на роль главного эпического писателя с некоторым основанием претендовал Василий Гроссман, но досталась она в итоге Александру Исаевичу Солженицыну. Вопрос о том, возможна ли ниша великого писателя в наше время, остается открытым.