Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»

Недавно Виталий Манский показал мне свою новую картину под условным названием «Девственность». Не буду рассказывать, о чем этот документальный шедевр студии «Вертов и Ко», но часть материала снималась на кастинге «Дома-2». Манский беседует с девушками (и юношами!), приехавшими покорять Москву. То, что они говорят, — неописуемо. Одна, называющая себя Барби, ходящая во всем ярко-розовом и мечтающая о таком же визжаще-розовом автомобиле, приехала из Казахстана. Это курносая пышка с крупными передними зубами, отвратительно-вульгарным выговором и башкой, набитой бумажной кашей из цветных журналов, продающихся в электричках. Она хочет потеснить Мадонну, поскольку та засиделась на вершине шоу-бизнеса. Слова «покорить Москву» мелькают в ее речи с последовательностью палок в частоколе. Другая девушка за покорение Москвы и участие в «Доме-2» изъявляет готовность продать родителей. Третий — юноша, ничем не отличающийся от прочих жителей «Дома», непрерывно гогочущий и омерзительно приплюснутый, клянется за пять тысяч долларов немедленно съесть миску собственного дерьма. Пять тысяч долларов нужны ему, чтобы покорить Москву. Он снимет на эти деньги квартиру, смонтирует клип и покажет Билану, и Москва ляжет.

Проблема всех этих людей в том, что они искренне хотят покорить Москву поеданием дерьма, но удивить наш город этим фокусом довольно трудно. «И с этим трюком он приехал в Одессу?!» Сорокин описал этот процесс давным-давно, многие в Москве жрут дерьмо даже не мисками, а бочками сороковыми, и на их статусе это никак не сказывается. Первое желание, возникающее при виде этой галереи фриков у любого здравомыслящего человека, — выстроить их у кирпичной стенки и размазать по ней самосвалом, которого не жалко, предварительно выдав каждому по пять тысяч долларов и пообещав транслировать процесс по каналу ТНТ; но потом это проходит, потому что понимаешь, что это с ними случится и так, только грузовик будет выглядеть чуть иначе.

Завоевание Москвы — это истовая борьба мухи за место на липучке, страстная жажда раба выиграть конкурс на ближайшую галеру, потные ладони абитуриента, сдающего экзамен на право немедленно забыть все свои знания и посвятить остаток жизни лопате. Это действительно похоже на похудание, то есть на приобретение нескольких неврозов, а иногда и язвы желудка, плюс мучительный неотступный страх съесть лишний кусок и приобрести лишний грамм. Завоевание Москвы — процесс бесконечный, плавно переходящий в удержание завоеванного, ибо заполучить умом, трудом, подлостью, подсиживанием, пупочной грыжей и т. д. можно все что угодно, вплоть до миллиардного состояния, — кроме права на все это, которое бывает только врожденным. Это право есть у любого московского нищего интеллигента, питающегося хлебом и кефиром, у любого арбатского жителя, выселенного в Бутово, — но его никогда не будет у Романа Абрамовича, при всем моем почтении к нему; и именно поэтому он предпочитает большую часть времени проводить в Лондоне. Москву он проскочил. В любых других городах приобретенность не так заметна. «На всех московских есть особый отпечаток», — говаривал Фамусов — и знал, что говорил: этот особый отпечаток обусловлен, конечно, не каким-то особым воздухом и говором, не широкой вальяжностью и даже не хлебосольством, а особенностями русского исторического развития. Столица в нашей империи всегда имела особый статус, а потому отпечаток есть скорее не на московских, а на понаехавших. У них на лицах — бешеная жажда самоутверждения, доминирования, распихивания локтями; страх, что они еще в чем-то недостаточно соответствуют московскому канону, и эта смесь наглости и ужаса выдает их лучше всякого говора. Аканью нетрудно научиться (хотя трудно сделать так, чтобы оно не звучало — «атайди, пра-а-ативный»).

У нас в роте был патологический садист, любитель утонченных издевательств над молодыми; я иногда подсматривал его затравленный, обрывающийся взгляд, которым он ощупывал окружающих — не смотрит ли на него кто, можно ли на секунду расслабиться или надо по-прежнему пребывать в образе самого крутого. Жизнь его, я думаю, была ужасна.

Что поделаешь, в России так получилось, что столица составляет отдельную страну, витрину, окно в будущее и пр. Она живет динамичнее, ее преимущества разительны, требования высоки, риски беспрецедентны. Это касается тех, кто участвует здесь в большой политике, варит бабло и вообще самоутверждается. При этом существует огромный — примерно восьмидесятипроцентный — слой тех, кто здесь просто живет, и именно эти люди составляют подлинную элиту Москвы, ибо оказались здесь по праву рождения. Их можно, конечно, отсюда теснить, выдворять на окраины, соблазнять фантастическими ценами на квартиры, — но, слава Богу, их слишком много, чтобы их можно было уничтожить как класс.

Я должен с горьким сожалением признать, что — развивая мысль Соловьева — единственный способ обладать сводится к бесплатному получению желаемого. Иначе на пути к обладанию успеваешь растерять все качества, позволяющие насладиться результатом. Именно поэтому никуда нельзя вернуться, и все расставания — навеки, даже если завтра вы свидитесь снова. Все, кто уходят в армию, — уходят навсегда. Возвращаются совсем другие люди, испытывающие потом месячную ломку в связи с несоответствием покинутого и обретенного мира страстным дембельским ожиданиям. Любой, кто собирается завоевывать Москву, должен отчетливо понимать, что в процессе этого завоевания он двадцать раз пожалеет не только о том, что начал столь рискованное предприятие, но и вообще о том, что родился. Никогда нельзя будет сказать, что Москва завоевана окончательно: будь я настоящим фантастом, а не робким любителем, — непременно написал бы роман о том, как упомянутый Наполеон входит в Москву и понимает, что войти в нее окончательно нельзя никогда. Есть бесконечное число концентрических оболочек — первое, второе, третье, бульварное, Садовое кольца, кольцо всевластья, кольцевая железная дорога (уверен, она была у нас раньше, чем у всех), еще какие-то границы, возможные приближения к сущности, капустные нагромождения листов, — но кочерыжка отсутствует, о чем прозорливо писал еще Веничка Ерофеев. Нету никакого Кремля, а если и есть, то и он концентричен по своей природе. Самое же ужасное, что, прорвав все эти оболочки, раздав энное количество взяток, потеряв всех солдат, пожертвовав маршалами, — Наполеон окажется в конце концов в центре, но поймет, что это ничего не решает. Центр и центр, подумаешь. Движение — все, конечная цель — ничто. А тому, кто добрался до центра Москвы, он уже даром не нужен. В процессе движения к ядру этого огромного атома, не зря же имеющего такую орбитально-круглую форму, в отличие от прочих русских городов, — человек понимает что-то такое, что обладать Москвой ему уже не надо, а обратного пути нет — оболочки за спиной смыкаются намертво.