Юсуф Шаруни - Современный египетский рассказ

Расскажу тебе историю. Двадцать лет назад, а может больше, купил я большую партию железа на складе английской армии. Я на такой торговле здорово зарабатывал и не нуждался в доходных домах. Да, было времечко! Как раз в те дни фидаины [31] Фидаины — партизаны. устроили какую-то диверсию. Началась заварушка. Ну я-то, конечно, к этому никакого отношения не имел. Слава Аллаху, всю жизнь сторонился политики. Даже когда в свое время собирали пожертвования в пользу разных партий, посылал всех подальше. И правильно делал. Ни в одной партии имя мое не значилось. Вел я свои дела с английскими интендантами. И вот подвернулась такая сделка, что, если бы господь послал мне удачу, я до конца жизни мог бы жить припеваючи. Вдруг англичане меня арестовывают. За что, люди добрые? Обвинили, будто я помогаю фидаинам и указал им склад с боеприпасами, который они взорвали. Я?! Да что вы?! Господь с вами! Я в такие дела не мешаюсь. Начали меня бить. А тут как раз вошел майор-англичанин высокого роста с бумагами и говорит: «Стоп. Мы сожалеем, хаджи». Привел меня в свой кабинет, напоил чаем, успокоил и рассказал, что один торговец, который хотел перехватить у меня сделку, решил оговорить меня и таким образом избавиться от конкурента. Он не назвал имени, но я догадался, кто это был. И представь себе, сколь справедлив создатель. Тот торговец действительно перехватил сделку, пока меня держали под арестом, но в самом скором времени заболел и через год умер. Да успокоит Аллах его душу.

Знаешь, что я думаю? Думаю, что он дал взятку английскому офицеру, чтобы меня арестовали. Эти англичане были страшные взяточники, они и арабов научили. Короче говоря, не успело дело уладиться, как приключилась новая беда. Король рассердился на правительство, которое помогало фидаинам, и прогнал его. К власти пришло новое правительство и начало арестовывать фидаинов. Без всякой причины схватили и меня. За что, спрашивается? Говорят, ты помогал фидаинам и даже сидел за это в английской тюрьме. Люди добрые, да поймите, все было совсем не так! Не понимают. Привели меня в полицейский участок, завели в камеру. И первое, что я увидел, — солдат бьет арестанта тяжелым ремнем, а тот кричит и пытается прикрыть руками лицо. Я взмолился господу. Но тут показался офицер и заорал на солдата: «Эй, парень, господин министр не любит побоев. Есть инструкция, запрещающая бить». Он прошел дальше, а солдат продолжал мучить человека. Но я все же подумал: хорошо хоть министр против побоев. Если меня станут бить, по крайней мере можно будет напомнить им об инструкции. Я пытался поговорить с одним там, в участке, объяснить ему суть дела, но он ответил, что его это не касается, а меня они должны препроводить в так называемый особый участок.

Я в жизни ни о чем подобном не слыхивал, и лучше мне было бы никогда не услышать. Привели меня в этот особый участок, а там не видно ни офицеров, ни солдат, одни длинные пустые коридоры, словно в больнице, и тишина полная. Втолкнули меня в камеру и оставили на целый день. Я чуть не умер от страха в этой одиночке. Только и делал, что молился господу, прося спасения. Заглянул в дверной глазок — темнота. Приложил к двери ухо — ничего не слышно. Время шло, а ко мне никто не приходил. Я уж было подумал, что обо мне совсем забыли. И в этот момент услышал крик. Такой истошный, что описать невозможно. В детстве мы иногда слышали такой крик, взрослые говорили — это голодный волк воет. Через некоторое время крик повторился. Я прижался ухом к двери. Прошла минута, две — ничего. Через полчаса я сказал себе: может, мне померещилось от голода и одиночества. Отошел от двери и тут снова услышал крик, громкий, будто кричат в моей камере. Я тоже начал кричать. Метался по камере, звал людей, но все напрасно. А спустя какое-то время заметил, что второго голоса больше не слышно и кричу я один. Я сел в угол и заплакал. По правде сказать, сынок, когда за мной пришли, я не в силах был стать на ноги, и они потащили меня на допрос волоком.

Офицер стал расспрашивать меня о фидаинах. И я рассказал ему все, как сейчас рассказываю тебе. Но он даже не глядел на меня, курил, уставясь в окно. А когда я кончил, сказал:

— Знаю я вас, сукиных детей. С вами по-хорошему нельзя.

Я стал клясться, что говорил истинную правду, но он приказал охраннику:

— Сводите его полюбоваться, а потом приведите назад.

Да… С того дня я и страдаю диабетом. Они сволокли меня вниз по лестнице, а поскольку я не переставал клясться в своей невиновности, стукнули меня один раз по лицу, другой — по голове, сказав, что, если я еще открою рот, мне будет плохо. Потом остановились перед закрытой дверью, и один из них сказал, что было бы надежнее заткнуть мне рот кляпом, что они и сделали, несмотря на мои обещания молчать. Открыли дверь, впихнули меня. Не помню всего, что я там увидел. Помню лишь кое-что. Прежде всего троих парней, которые были подвешены за ноги друг подле друга, как туши в мясной лавке. Головы их почти касались земли, тела слегка раскачивались, а из глоток вырывался хрип, словно у прирезанных баранов. Представляешь? Потом помню молодого человека, совершенно голого, распятого на деревянной перекладине. Рядом стоял тюремщик и держал на железной цепочке собаку вот таких размеров, клянусь, не меньше теленка. Время от времени он ослаблял поводок, пес кидался на распятого и грыз ему ноги. По ногам текла кровь, распятый стонал и дергал головой. Но не кричал. Палач говорил собаке: «Хватит, хватит, Мизо». А собака продолжала рвать живое тело, пока ее не оттаскивали силой.

Потом я заметил еще одного человека. Он стоял неподалеку, и по его лицу тек обильный пот. Когда собаку отводили, он приближался к юноше, поднимал его упавшую на грудь голову и кричал: «Говори! Говори, негодяй!» Но юноша молчал. Возможно, он был без сознания. Он только стонал. Потный человек отпускал его голову, и голова снова падала на грудь. Он обернулся ко мне и произнес с коротким смешком: «Привет. Надеюсь, завтра ты нас осчастливишь. Пусть Мизо познакомится с тобой». Другой ослабил повод, собака устремилась ко мне и начала обнюхивать меня своей окровавленной мордой… Я уцепился за своего конвойного, а собака тянула меня за брюки. Тюремщики смеялись. Я плакал, но кляп во рту не позволял мне кричать. Наконец тюремщик оттащил собаку, говоря: «Это только первое знакомство, Мизо. Завтра, завтра вы станете друзьями». При этом он похлопывал пса по холке.

Что еще я там видел, сударь? Нет нужды пересказывать. Да я и не видел больше ничего, так как потерял сознание…

Очнулся я ночью в камере. Чувствую сильнейшую жажду и сухость во рту. Это было начало диабета. Я стал кричать, требуя воды, но никто не отозвался. Вставая на ноги, я ударился головой о стену, и это было для меня милостью господа, потому что я снова потерял сознание и пришел в себя лишь утром, когда тюремщик открыл дверь в мою камеру. Я не мог подняться. Губы у меня распухли, а язык одеревенел. Тюремщик схватил меня под мышки и потащил на допрос. Увидев офицера, сидящего за столом, я вдруг вырвался из рук тащившего меня — не знаю, откуда взялась во мне такая сила, — бросился на живот перед офицером, ухватил его за ноги и стал целовать сапоги. Офицер испуганно вскочил, стараясь высвободить ноги, но я держал его крепко. Вся моя жизнь была в этих сапогах. Ты удивляешься? Не приведи тебе господи, сынок, увидеть этакое. Смотри, прошло уже двадцать лет, а я весь в поту при одном воспоминании обо всем этом. Пощупай руку. Это ты виноват, заставил меня рассказывать такие вещи. Я никогда об этом не говорю. Почему? Когда тюремщику удалось оторвать мои руки от сапог, офицер спросил: «Ты зачем это сделал, хаджи? Ни к чему это. Я ведь позвал тебя, чтобы сказать, что есть приказ о твоем освобождении». Приказ об освобождении! Сколько дней я пробыл в тюрьме? Один день. Одну ночь. Но клянусь тебе, эти часы равны всей моей жизни.