Марк Ламброн - Странники в ночи

В декабре 1968 года ей все же удалось на неделю вырваться в Париж. Тогда она сказала, что хотела бы жить со мной.

Тина скончалась от передозировки в апреле 1969 года. Я могу лишь отметить это как свершившийся факт. Вернее, как свидетельство моего бессилия. Ее обнаружили в квартире на Мотт-стрит, где жил лидер нью-йоркской рок-группы "Фьюгс".

Она похоронена на маленьком кладбище в Монтоке.

В конце 1969 года я ушел из "Франс Пресс" и перебрался в Нью-Йорк. Дик Кентуэлл, журналист, побывавший корреспондентом во Вьетнаме, предложил мне вдвоем поработать над документальным историческим сериалом для телеканала "Эн-Би-Си". Мы с Кейт теперь жили вместе. В январе 1972 года родилась наша дочь Каренна. Спустя три месяца мы поженились. Кейт работала тогда над своим первым эссе, "Вопросы к мистеру Джонсу", — сатира на благомыслящую Америку, все больше увязавшую в военном конфликте во Вьетнаме и Камбодже. На мой взгляд, это очень смешная книга, и все выводы автора проникнуты неумолимой логикой: Кейт показывает, как американские традиционалисты, которые похваляются своей верностью духу отцов-основателей, предают его, становясь в один ряд с генералами Тхиеу и Лон Нолом. Вокруг книги развернулась полемика, в основном о "новом фарисействе". Это принесло Кейт широкую известность и вызвало у нее прилив энергии: она снова взялась за перо и написала книгу "Багровая мгла и отчаянные парни", в которой рассказала о судьбе своего поколения, прошедшего через Вьетнам.

Весной 1978 года мы обосновались в Париже и прожили там около двух лет. За год до этого родился наш сын Джереми. Я работал над двадцатичасовым телесериалом о военных операциях по освобождению Европы в 1944–1945 годах: это дало мне возможность несколько месяцев копаться в немецких, французских, итальянских и австрийских архивах. А Кейт в это время писала книгу, которая называется "Почему?" и которую я считаю лучшей из всего написанного ею. Это размышление о том, что Кейт называет "концом лирической эры". Она показывает, как эпоха бунтарского неприятия окружающего мира постепенно уходит в прошлое, вытесняется новым представлением о мире — как о некоей сумме образов и товаров. По сути основная тема книги — это смерть эпоса и отблеск, которым воспоминание о нем озаряет его наследников, не имеющих собственной истории.

В 1980 году мы снова поселились в Нью-Йорке. Там я основал продюсерскую фирму "Кэтфиш Блюз Продакшнз", которая в основном занимается производством документальных фильмов по истории XX века. Кейт по-прежнему пишет книги. Каренна вскоре закончит обучение в Стэнфорде. А Джереми только предстоит поступать в университет.

Он любит Владимира Набокова и преклоняется перед Куртом Кобейном.

Мне трудно рассказывать о тех годах, что я провел с Кейт. Она сама написала маленькое эссе "Зеркала", где размышляет об иллюзорном восприятии близкого и далекого, о миражах, вводящих в заблуждение биографов и нашу собственную память. Кейт созвучна музыке моей жизни, неотделима от воздуха, которым я дышу, от мира, в котором я жил. В ней для меня воплотились время и любовь. Я не смогу превратить ее в застывший литературный образ.

В Соединенных Штатах стало модным, почти что банальным восхвалять ее глубокий ум. Причем многие считают этот ее дар большим преимуществом, а я долгие годы наблюдал, как она борется с ним, точно с безжалостным роком. Я говорю так не для красного словца. Глубокий ум имеет свойство все ускорять, поэтому его обладатели к тридцати — тридцати пяти годам приобретают такую мудрость и такую просветленность духа, какие обычно приходят к человеку на закате жизни: они знают, что все в мире относительно и не стоит гоняться за земными благами, им ведомо сострадание, они прозорливы и не прибегают ко лжи, понимают, что на свете самое главное и что значит это утратить. Если такой ум соединяется с жестокостью, он несовершенен, но его можно считать защищенным; если же он отвергает жестокость, он крайне уязвим. Этот дар, вызывающий зависть и восхищение многих, не пожелаешь никому: он делает человека слишком любознательным по отношению к миру, и это причиняет большие страдания.

Я видел, как жила Кейт. Если не можешь жить иначе, если ты отягощен мучительным сочетанием проницательности и доброты, к которому добавляется аналитический ум, то остается один выход: превратить жизнь в высокое служение, в ожидание благодати. Это радость, похожая на праздник, но требующая постоянных усилий. Жизнь как подвиг терпения. Другого пути нет.

Я жил в тени этого подвига.

Теперь я знаю еще и другое: вспоминающий прошлое нередко понимает, что умертвил свою юность. Письма, которые мы сожгли, судьбы, которые мы не выбрали, любовь, которую мы оттолкнули. Если я ношу в себе пепел несбывшегося, то старые фотографии превращаются в музей раскаяния. Время предстает на них застывшим и неизменным — при том, что ваше зеркало показывает непрерывные изменения. Смысл слов, значение имен — остались ли они прежними? Не знаю. Некоторые имена часто попадаются на этих страницах. Я всегда любил имена: они, так же как и надгробия, учат нас, что каждое человеческое существо единственно и неповторимо. Но я уже не могу различить лица тех, кто стоит за этими именами. Я уже почти не слышу их голосов. Мы с Кейт часто переглядывались, когда наши малыши спрашивали, какой была тетя Тина. Через полгода после смерти сестры Кейт получила письмо от доктора Грюнберга, психоаналитика, у которого лечилась в 1962 году. Я перечитывал это письмо десятки раз. Оно написано несколько вычурным языком, английским языком старой Европы. Но факты изложены в нем точно. Вот его перевод.

Нью-Йорк, 18 ноября 1969 г.

Дорогая мисс Кейт Маколифф!

Я много думал о разговоре, какой у нас с вами был месяц назад. И решил, что стоит вам написать. Хоть я и знаю, что есть набор схем, к одной из которых сводится существование всякого человека, это не значит, что я не способен чувствовать поэзию отдельной человеческой жизни. Позволю себе на минуту забыть, что я врач, и поговорить о тайне красоты — в связи с вашей сестрой. Я встречался с Кристиной лишь однажды, на приеме у Годдарда Либерзона осенью 1965 года. Она была такой волнующе прекрасной и такой далекой, что я с необычайной силой осознал, сколь велика аполлинийская власть человеческого лица.

Красота человека порождается любовью; она признается таковой в соответствии с критериями своей эпохи. Но ни законы биологии, ни законы эстетики не могут до конца объяснить загадку чьего-то лица. В женщине, которую я встретил осенью 1965 года, была такая загадка. Вот почему я думаю о ней с состраданием. Вы должны помнить то время, когда благосклонный вердикт зеркала выделял ее среди подруг. В юности взгляды окружающих помогают нам сформировать представление о самих себе. Этим и объясняется то, что выдающаяся красота становится причиной эйфории, тревоги и упадка духа. Может показаться, что люди, наделенные красотой, обладают свободой выбора. На самом же деле это их выбирают, везде и всегда. Девушка, напоминающая прекрасную статую, принимает навязанную ей пассивную модель поведения. Она чувствует, что в ней ценят только ее внешность. Даже зеркало не любит ее. Если его разбить, осколками можно порезаться. Оно угрожает изуродовать лицо, которое одурачило слишком многих.